Урок вдовам

Господин следователь, я хоть и не больно ученая, но тоже имею понятие, и раз уж вы хотите, чтобы я рассказала вам, как оно случилось, я расскажу вам все с начала и до конца, и расскажу по-вашему, а не по-нашему, ведь по-нашенски-то вы ни словечка не поймете, а я хочу, чтобы вы знали всё, господин следователь, всё. Правду, и ничего, кроме правды. Потому что, знаете ли, это очень грустная история, что и говорить. А потом делайте со мной, что хотите, мне наплевать. Думаете, это темная история, господин следователь? Вовсе нет! Она чистая и простая, эта история, как и сам Максим, и дурацкая. Глупая, глупая! И грустная… Ну, короче, я вам ее расскажу.
Во-первых, вы должны знать, что Максим был красавчик, такой, вы даже представить себе не можете, такой красавчик, что мне было стыдно с ним. Я считала себя уродиной, слишком уж уродиной для Максима, и все не могла поверить, что он меня любит. Ну а я-то уж была влюблена в него безумно. Влюблена как кошка, господин следователь, и всегда себе говорила: нет, детка, он слишком для тебя красив, ты потеряешь его… И я его потеряла… но не так, как думала. Это судьба, господин следователь. Так уж у него на роду написано. Против этих дел не попрешь.
Уж такой он был красавчик, что все девицы ему завидовали: им бы его ресницы, волосы, его попку, кожу, как у него. А после того налета… ну, вы понимаете, о чем я… после кражи со взломом на улице Сен-Кристоф, его напарник Альфред сказал нам: вы как хотите, а я завязываю.
А Максиму пришлось переодеться женщиной. Из-за этого-то все и вышло, господин следователь. Из-за этого и случилось несчастье. Какая глупость! Полиция искала его. У меня-то подружка жила, ну, и мы у Алины, прячем его у Алины, наряжаем в мое платье. Ну, было хохоту! Ну, хохоту! Если бы мы знали! Но кто же знал? Никогда ведь не знаешь. Потому-то люди и гибнут.
Вы можете мне не верить, господин следователь, но мы привыкли видеть его во всем женском, мы на это и внимания не обращали, как будто так и надо. И потом, он был такой смешной, Максим, и он выглядел на свои. Потому что, господин следователь, я знаю таких в его возрасте, которые выглядят даже хуже вас,- ой, простите! -а Максим выглядел на свои. Такой молоденький! Очень! И смешной! И нужно же было ему выходить на улицу в женском! Уж я ему говорила-говорила, что это опасно, а он вбил себе в голову и никого не слушал.
Как-то вечером – в воскресенье – он вышел прогуляться. Как сейчас вижу: поворачивает он за угол, светит фонарь. И он сделал нам такой знак рукой, я не могу вам показать, господин следователь, я ведь вас уважаю. Нет, это он без умысла! Просто, чтобы мы знали, что ему весело и все в порядке.
А в шесть часов, господин следователь, ровно в шесть, около Общества любителей плавания, он запутался в своих каблуках, ноги разъехались, и его сбила шикарная машина. Вот шофер тормозит, и этот господин выходит, мсье Вальморель, ну, и Максима поднимают и тащат в машину. И поехали, на свою погибель. Вы, наверно, думаете, что он нарочно, что он все это сам подстроил и все такое прочее… Вовсе нет, господин следователь, клянусь моей матерью, он был не способен на такое. Это судьба. Невезуха. И все, что с Максимом случалось, было в том же духе. Это потому, что он побоялся сказать правду, наврал с три короба, что он бедная девушка без гроша, круглая сиротка, и хочет умереть, и все такое прочее… И бедненький мсье Вальморель расчувствовался. Представьте, господин следователь, он же был такой несчастный, жена с дочками на водах в Виши, а у этого бедолаги как раз для такого случая гнездышко припасено, и все ему никак не найти подходящую подружку.
Ну, он и поселяет туда Максима, а Максим, понятное дело, жутко боялся влипнуть, и не подпускал к себе его, и чем дальше, тем больше мсье Вальморель заводился и думал, что ему попалась невинная девица.
Зря смеетесь, господин следователь… Вот уж не с чего, я и сама бы посмеялась, да нехорошо это.
Так вот, мсье Вальморель поселяет его там и говорит ему: ну-ну, не надо быть букой, я приручу тебя, и все такое прочее, и надо подыскать горничную, и тогда Максим устроил так, что взяли меня. Ой нет, господин следователь! Вовсе нет! У нас и в мыслях не было! Просто Максим любил меня и любил повеселиться, вот и все дела.
Две недели тянулся этот цирк, и тут мсье Вальморелю вздумалось появиться на людях со своей красоткой, чтобы покрасоваться перед дружками. И он решил пойти с Максимом в шикарный ночной кабак. Я-то упрашивала Максима: пора, говорю, сматывать удочки. А он все смеялся надо мной и дурой называл. Только того и добилась я, ведь у него было колечко… Ах да… мсье Вальморель подарил ему колечко, золотое… Только того я и добилась, что мы этой же ночью припугнем мсье Вальмореля пистолетом, Максим купил этот пистолет – я держала его при себе, в кармане передника,- и что мы сматываем удочки… ну, в общем, уходим.
Видели бы вы Максима в этом шикарном платье! Рашель, сказал тогда мне мсье, ну взгляните на мадемуазель! Это же дама, самая настоящая дама! И мне совсем расхотелось смеяться: я помирала со страху.
Все случилось на выходе из этого чертова кабака. Максим выпил шампанского, и на него, наверно, пялились, откуда взялась такая штучка и все такое прочее. Короче, они выходили вместе, и в конце мраморной лестницы Максим видит посыльного, там, внизу, который его узнал. Это был Альфред, его напарник по той краже.
Тут мой Максим забывает про мсье Вальмореля, и про свое платье, и что он – женщина. Два пальца в рот – он свистит, прыгает верхом на перила, летит вниз… и (пауза) вот так он и разбился, господин следователь. Потерял равновесие. Шарахнулся головой о мраморный пол. А, черт… Альфред рассказал мне, как это было. Бедняжка, она разбилась насмерть, ноги-руки в разные стороны, личико такое, будто спит, а платье в клочки… а потом… понимаете, господин следователь… дело в том… это был покойник, вот что. И уж никак не покойница.
Тут набежали любопытные, целая толпа, и полиция. У мсье Вальмореля столбняк. И все пялятся, как он смотрит на моего бедного Максима, и ржут, мерзавцы. Ржут! Альфред запихнул мсье Вальмореля в его машину. А я ждала Максима в квартире. Звонок. Открываю. Держу пистолет в кармане. На мсье Вальмореля смотреть было больно. Ну просто невозможно! Альфред крикнул мне: «Максим разбился! Насмерть! Старик знает все». Что – все? Кто – насмерть? Максим! Я смотрю на Альфреда. Потом – на мсье. Начинаю сходить с ума. Вижу, здоровенные слезины так и катятся у мсье по щекам. Максим умер… Альфред что-то рассказывает, а я и не слушаю. Смотрю на эти слезы, как они катятся. Боже мой, что я подумала, господин следователь. Я подумала… Подумала, что меня пытаются надуть, что Максим и старик заодно. И я выстрелила.
Ну вот. И нечего мне больше вам сказать, господин следователь. И нечего мне больше ждать на этом свете. И будь Максим жив, я бы ни в жизни, ну, никогда бы не решилась глянуть ему в глаза.’
Ну а насчет мсье Вальмореля, я ни о чем не жалею, господин следователь, ни о чем. Я ведь избавила его от кошмара. Да если бы я и не убила его, он все равно не смог бы жить. Так же, как и я. Он был влюблен, господин следователь, влюблен без памяти. А любил-то он призрак.
Перевод Е. Березиной
ПЕСНИ И МОНОЛОГИ
ЛЖЕЦ
Мне хочется говорить правду. Я люблю правду. Но она не любит меня. Вот она, истинная правда,— правда меня не любит. Стоит мне сказать правду, как она меняет свой лик и обращается против меня. Всем кажется, что я лгу, и они смотрят на меня косо. А между тем я простодушен и не люблю лгать. Клянусь. Ложь всегда влечет за собой ужасные неприятности, вы увязаете в них, оступаетесь, падаете, и все над вами смеются. Если меня о чем-нибудь ^ спрашивают, я хочу ответить то, что думаю. Я хочу ~2р ответить правду. Меня распирает от правды. Но вдруг с: что-то происходит. Меня охватывает ужас, трепет, страх показаться смешным – и я лгу. Я лгу. Все кончено./ Как только вступаешь на путь лжи, все остальное неизбежно тянется следом. И, уверяю вас, это не так-то просто. Говорить правду легко. Это роскошь для лентяев. Вы уверены, что потом не ошибетесь и что у вас не будет неприятностей. Неприятности ожидают вас на месте, сразу, немедленно, а потом все улаживается. А я? Здесь замешана какая-то чертовщина. Ложь – это не скала с одной вершиной. Это американские горки, по которым вы несетесь, от которых у вас перехватывает дыхание, замирает сердце и спирает горло.
Если я люблю, говорю, что не люблю; а если не люблю, говорю, что люблю. И вы уже догадываетесь о последствиях. Все равно что пустить себе пулю и покончить со всем. Нет! Напрасно я читаю себе морали, гляжу в зеркало на дверце шкафа, повторяю себе: ты больше не будешь врать. Ты больше не будешь врать. -Ты больше не будешь врать. Я вру. Вру. Вру. Вру в большом и в малом. А если мне случается сказать правду – порой, невзначай, неожиданно,- она выворачивается наизнанку, скрючивается, съеживается, искривляется и становится ложью. Малейшие улики объединяются против меня и доказывают, что я солгал. И не то чтобы я был трусом: сидя дома, я всегда знаю, как надо было ответить, на что упирать. Но на деле я цепенею и молчу. Меня называют лжецом, а я молчу. Я мог бы ответить: вы лжете. Но я не в силах. Я сношу оскорбления, лопаясь при этом от злости. И эта злость, которая копится, накапливается во мне, вселяет в меня ненависть.