Поджигатель церквей

СЕРГЕЙ . Я – то сразу тогда прочухал, что не учебная это тревога была. Автоматов потому что не дали нам. Тольько броники и спецсредства. Ну, щиты эти здоровые… знаете? Вот. Если бы автоматы – дело другое: побегали бы по плацу, поотрабатывали десантирование туда – обратно раз пятнадццать – и обратно в роту, досыпать .А тут – дело другое, автоматов никто не дает, и, что интересно, никто ни на кого не орет, что мол, встал не так, или погон неправильно пришит…А автоматов не дает никто. Ну, погрузились в грузовики, едем. С Петровки свернули, мимо Динамо – и от центра куда – то, черт его знает, я Москву никогда толком не знал. И вот Елыч, а это мой “дед” персональный был, я ему носки стирал и все там такое прочее – вот он наклонился ко мне, и глаза у него такие странные- странные… Он лютый был очень, Елыч – то этот, гонял меня почем зря, я ему по пятнадццать раз за вечер, бывало, постель перестилал – и вот, он говорит мне как – то так ласково, я сначала даже ушам не поверил… Говорит мне: – Слушай меня сюда, Учитель! – а Учитель – это погремуха моя в армейке была, раз я после института загремел… – Слушай сюда, говорит, – Какие по уставу удары дубиной запрещены? – Я говорю, прямые в пах, прямые по глазам, дуговые по черепу – ну, перечислил все как учили… А он ко мне наклонился так – напротив сидели – жить, говорит, хочешшь, Учитель? – Я молчу. Он говорит:- Забудь, дурень, весь устав к едрене – фене. Как подпустим их, не жди никакой команды, сразу изз – за щитка прямым коли в дыхло, и по кумполу сверху добивай. Выронишь щиток – считай покойник. Забросают булыжниками сразу.” Я сижу такой себе – ни мыслей в голове, ничего…Просто пустота какая – то. Вот приехали, выгрузились, сразу поперек улицы развернулись, стоим – ждем. Пять минут ждем, десять… Никого. Все расслабились как -то уже… Елыч такой у замка спрашивает, можно, мол, покурить, товарищ лейтенант? И только он это спросил, такой как бы шум вдруг издалека… Разговаривает как будто кто -то негромко… Потом глядим – идут они, значит… Идут… Да, идут… И тут у меня как будто время остановилось. То есть вот они идут, идут, целую вечность уже идут, и все подойти никак не могут, все как будто далеко еще… И я вижу, что у того, который на меня как раз попадает, что он за спиной держит, что он правую руку специально не показывает… Я говорю, Елыч, у него прут в руке, говорю, он по ногам бить будет, чего делать – то, Елыч? И тут вдруг совсем наоборот все стало – как будто время наоборот в сто раз быстрее закрутилось… То есть я как будто слышу, что мне Елыч отвечает, а сам уже щитком того гада с прутом отталкиваю, и вдогонку его по кумполу достаю, а справа меня уже кто – то за рукав схватил, и я вижу, что Елыч его сзади по коленям дубиной хлещет, и все как будто в тишине такой… Как будто тишина такая настала на всем свете, и только тени такие вместо людей двигаются… И потом вдруг раз – и уже какие – то ноги перд глазами, а как, почему я упал, кто меня сбил – до сих порне знаю. И сразу как будто громкость опять включили – крики какие – то, шум, сирены воют… И я хочу встать, а сам никак не пойму, почему встать не получается, ну. не соображу никак, что нога – то сломана… Встаю и падаю, встаю и падаю как Ванька – встаньька какой – то…
ТАТЬЯНА ПЕТРОВНА . Боже ты мой…
СЕРГЕЙ . Дайте водки, теть Таня!
ТАТЬЯНА ПЕТРОВНА . Ой, Сережка, что ж за жизнь у нас тут такая, а? А Димка мой мне рассказывал, как ваши над над заключенными на этапах издеваются…
СЕРГЕЙ . То не наши. Мент конвойнику не товарищ. Так у нас говорят.
ТАТЬЯНА ПЕТРОВНА . Ну, да все одно, что мент, что конвойник… А мне – то куда, мне – то вот, Сережка, как? Я тебя люблю, ты ведь мне как сын, считай, как второй ребенок, а Димка мой – видишь как? – на обратной стороне получается… А мне разорваться, что ли? А живу я -видишшь? – с ментом, тоже… Как вот нам, матерям, с вами – вы все воюете друг с другом, а мы каждую вашу болячку своим сердцем обмываем… Дети вы, дети, дети неразумные… Мать вот на тебя жалуется твоя – совсем ты от нее далекий какой – то стал… Ведь мать же твоя, ну? Бестолочь великовозрастная… Какое она тебе зло причинила?
СЕРГЕЙ . Не знаю. Не могу ей всех ее мужиков простить. Не могу После отца…Нет, не могу.
ТАТЬЯНА ПЕТРОВНА . Для тебя же все! Чтоб не без отца, чтобы был кто – то, чтобы…
СЕРГЕЙ . Да, так…Наверное… Добра, может даже, хотела… Черт его знает, все хотят добра! Все хотят добро людям приносить! Отчего же жить так на свете погано? Я свою жизнь лет с двеннадцати и до самого института помню так: встаю я с утра и иду на кухню смотреть – кто у нас там сегодня новый папа? Тот, который вчера был с утра или уже другой?
ТАТЬЯНА ПЕТРОВНА . Прекрати так про мать!
СЕРГЕЙ . Мне бы так бы наплевать и забыть, я после уже второго ее мужика перестал среди ночи уши затыкать, когда они в соседней комнате охи иахи там свои эти… Но я вину свою чувтвовал! Вот что меня жгло – то вот здесь… Я все себе думал, дурак, детскими своими мыслишками, что вот, мол, может, это из за меня отец ушел, может, у меня в школе оценки не такие высокие как надо – одна там, вишь, четверка случайно затесалась среди пятерок всех остальных – или там спортом я мало занимался, или, может, я ведро там мусорное один раз не вынес, а он обиделся… И вот я лежу в своей комнате, а они в соседней там стонут себе, и гоню мысль как шизофреник – вот, если бы я тогда то -то или то – то не так сделал, так этого бы всего не было бы, и все было бы сейчас по другому, и все было бы не так… И я ее не винил никогда, никогда, никогда!!! Я себя винил. И раз я себя винил, я ее жалел. И старался все ей сделать как можно приятней, и старался быть очень вежливым со всеми этими ее жлобами, я выходил с утра на кухню и улыбался очередному новому папе, и я видел эти довольные от ночной ебли лица, и я им улыбался, и говорил доброе утро, и подавал им чайничек с заваркой…
ТАТЬЯНА ПЕТРОВНА . Не пей больше, Сереж! Пожалуйста…
СЕРГЕЙ . И особенно мне один запомнился – Михаил Валерьевич, этот все любил меня на коленях качать.Мне четырнадцать лет .уже, усы начинают пробиваться, а он посадит меня на колени и качает, качает… Видит, сволочь, что мне это не нравится, а сам улыбается, улыбается… Я его нашел потом, после армии уже. И я его даже не бил. То есть я хотел сначала,.я то есть собирался, и вот я смотрю на него, я на него смотрю, и что я вижу? Спившийся урод, руки трясутся, от страха не знает в какой угол кинуться… Все что у него было хорошего в его никчемной жизни – это связь с моей матерью, и потом он опять стал тем кем он и был всегда – никому не нужным уродом, до которого никаму и дела никакого нет… А он меня, козел, качал на коленях, он мамку мою шпынял на подай – принеси, он, дурилка, воображал, что это за какие – то его там достоинства к нему, уроду, такое уважение… А я просто вину, вину свою чувствовал… И я не стал его ни бить, ни издеваться над ним… Мне про него все вдруг стало понятно. Я всю его дальнейшую жизнь как на ладони увидел. И я сказал ему:- Живи, дурачок несчастный… – И я ушел. И мне стало спокойнее на какое – то время. Но он меня обхитрил, он меня все – таки перехитрил, сморчок небритый… Он не стал свою улиточную слизнявую жизненку доживать в своей комуналке. Он умнее поступил. Он раз в жизни сделал что – то толковое: он попросту утонул через год во время рыбалки…
ТАТЬЯНА ПЕТРОВНА . Да, я помню, Наташка говорила что – то такое… Кто – то там у нее утонул знакомый, я помню, помню… Боже мой, Сережка, да когда же ты таким стал – то? Когда ж вы все такими становитесь? Сколько тебе было, когда мы с твоей мамкой – то познакомились Тринадцать? Тринадцать было уже?
СЕРГЕЙ . Да вроде бы.
ТАТЬЯНА ПЕТРОВНА . И я ж вот помню тебя прекрасно: как я на тебя нарадоваться не могла: чистенький всегда, опрятненький, в белой рубашечке… Не то что мой охламон, ходил все сопли жевал…А ты всегда всем – здравствуйте – до свидания, и спасибо тебе и пожалуйста, и всех всегда взрослых по имени – отчеству… А теперь чего? Пьешь как лошадь, ругаешься…Ох, грехи…