Соглядатай

Кэмп. И даже не смотри на меня. Я не разрешаю тебе выходить на улицу. У меня есть список еды и вещей, я куплю тебе все, что нужно. (пауза) А правда ведь, что когда на Рождество упаковывают подарки, это вселяет оптимизм? (Пауза, читает газету.) Нет, ну подумать только! Работники почты объявили забастовку. (Бегло просматривает репортаж.) А я-то думал, она у них уже давно началась. Я так и не получил своего конверта. Я тебе говорил, что на заочные курсы записался? «Не болеем дома», называется. (Пауза. Грэйс ест.) Ты лопаешь как водила-дальнобойщик. Быстрее, быстрее… Я тут твое письмо перечитал. В семисотый раз. То, единственное, что ты послала мне. Помнишь хоть? Столько времени прошло. То письмо, которое привело мне сюда. То самое, где ты пишешь: «Я умираю». Нет, я, конечно, не прошу тебя теперь придерживаться своих слов… Но, понимаешь, довольно трудно изменить ход своих мыслей. Вот отец, когда он умирал… Если бы ты была там, ты бы видела, что в тот день он сделал все аккуратно. Он просто сел в один прекрасный миг в старое большое кресло и сказал: «Я сейчас умру». И тут же сделал это. Конечно, строго говоря, он в себя выстрелил, но мне кажется, что человек всегда знает про себя, когда он умрет. Этот инстинкт есть у всех. Шестое чувство. Человек чувствует, что его тело переполняется чем-то и готово разорваться, следуя какой-то неумолимой силе. Силе, которая действует извне. Как ириска, которая засасывает так, что готова вытянуть вместе с собой твой зуб. Может быть, не очень хорошая аналогия, но в общем и целом понятно, о чем я говорю. Тебе что, не нравится пудинг? Все, как ты любишь – с жженым сахаром. Только, пожалуйста, не начинай. Я, между прочим, к серьезной теме подбираюсь, а потом, через нее, и к тебе. Вот, что пришло мне в голову, как гром среди ясного неба. Ну, нет, вру, мне один пёс подсказал. Я как-то раз наблюдал за псиной. В парке. Он разнюхал в кустах дохлую, грязнучую, полуразложившуюся белку и принес ее прямо к ногам своей хозяйки. Женщина само собой тут же обезумела, завопила. Но это ж собака, что с нее взять? Она ведь думала, что добродетель великую сотворила! Я, конечно, далек от мысли сравнить твою героическую борьбу за жизнь с этой червивой белкой, но мне внезапно показалось: «А почему бы и нет?» Ты, наверное, так же для меня стараешься. Живешь для меня. Нет, ну, конечно, если ты хочешь оставаться живой, каждый день сжирать свой пудинг и все такое, – это одно. Но если ты все еще живешь, потому что тебе кажется, что я мечтаю с тобой пробыть как можно дольше… То… как бы тебе сказать… не то, чтобы я совсем не мечтаю об этом, но все-таки в этой ситуации тебе лучше заботиться о себе, а не обо мне. У меня все хорошо будет. (Пауза. Грэйс ест.) Я, конечно, буду ужасно по тебе скучать, но я – справлюсь. Просто хочется раз и навсегда эти вещи обозначить. Пожалуйста, не делай ничего такого только для того, чтобы меня порадовать. Ну, хорошо, вроде размяли тему. (Кэмп подходит к корзине с бельем и начинает развешивать влажную одежду.) Разве это не прекрасно, что мы можем так просто, в кругу семьи поговорить об этом? Сама посуди. Всего лишь несколько месяцев назад мы совершенно не знали друг друга, а теперь мы сосуществуем так, словно бы жили друг с другом целую вечность. Удивительно, как быстро люди привыкают друг к другу – буквально, ни за что, ни про что. Давай будет зависеть друг от друга. (пауза) Да. (пауза) Разумеется, я долгое время жил сам себе на уме. Всегда так жил. Даже тогда, когда я жил у себя дома. Мать для меня и палец о палец не ударила, ее руки с утра были чем-нибудь да заняты, но только не мной. Сигаретой или стаканом виски. Потом она выгоняла меня в школу. Если бы ты была тогда со мной, то, кто знает, может ты за меня бы и вступилась. Моя мать вбила себе в голову, что я непременно должен стать священником. А что еще она могла предположить, глядя на малолетнего трансвестита, каким я был в мои одиннадцать лет. «Об этом мечтают все пидорасы!» – приговаривала она мне, передаю тебе слово-в-слово. Я всегда вспоминаю о семинарии осенью, вместе с первыми опавшими листьями, вместе с яростными порывами холодного ветра. Этот беспощадный каменный мешок, эти безжалостные, с поджатыми тонкими губками монашки с их бредовым и мутным катехизисом. Но все же… там я чувствовал себя как дома. О, нет, я не католик. Я не понимаю, как может культ самомучительства и самоунижения быть религией. Я ежедневно ходил на исповедь, налагая на себя самые изощренные епитимьи. Большинство из них были за те грехи, которых я не совершал, но я чувствовал, что, если бы был соблазн, я совершил бы их не раздумывая. Свое унижение и подобострастие я довел до совершенства. Целые недели я проводил, стоя на коленях. И я даже сделал себе маленький терновый венец. Из черносмородиновой лозы. Обет молчания казался мне тогда простейшим наказанием. Я наложил на себя обет неподвижности: двенадцать дней я приказал себе не шевелиться. Но так долго я, конечно, не выдержал. Я уже говорил, я не настоящий католик. Но все равно, пока мои однокашники бегали воровать из лавок порножурналы, я наказывал себя деревянной линейкой. Даже монашки посматривали на меня с подозрением. Религия – это то, что в крови. Закон божий можно выучить, но это не будет означать истинности веры. Я не верю, что кто-то там обо мне заботится. Что, глупо звучит? А мне так не кажется. Каждый день дает мне все больше и больше веры в то, что никто обо мне там не думает. (пауза) Но не в этом суть. А суть в том, что меня попросили из семинарии. Выслали домой. Оставшуюся часть года я проработал на задворках задрипанной лавки моего отца, которая называлась «Волшебный магазинчик». Он был маньяк, депрессивный маньяк. Это нужно было всегда помнить. А я был единственный, кто об этом периодически забывал. Я считал нормальным методично рыть себе могилу на заднем дворе его лавки. А еще я бродил по этому двору, одев мамин лифчик под майку. А папочка мой любил запереться в своем гараже. Бывало, по три дня не выходил. Однажды, чисто из любопытства, я заглянул туда, чтобы узнать, чем он все-таки занимается. Отец сидел в машине и смотрел прямо вперед, держа руки на руле. И больше никаких движений. В своем воображении он, очевидно, мчался куда-то далеко по длинному шоссе. Я зашел в гараж, открыл дверь машины и залез на заднее сиденье. Через некоторое время и в моем воображении встала картина, как мы едем в большое путешествие, мы вдвоем, я и отец. Но почему-то счастлив я не был. Я-то понимал, что на самом деле мы никуда не движемся. Но я был доволен. По крайней мере, вместе с этим ужасным человеком я, к счастью, никуда не еду. (пауза) Мама засадила его в сумасшедший дом. «Они за ним присмотрят», – сказала она. – «А я не могу. Я даже не могу присмотреть за собой». А я в этот момент сидел и думал: «Так, стоп, ребята, а кто будет смотреть за мной?» И она наняла мне учителя. Не знаю уж, где она его откопала. Этого одутловатого, пропахшего алкоголем румына, карлика с толстыми красными ручищами. Он бил меня по лицу всякий раз, когда я отвлекался и не слушал его. Вот так мы и дружили. (пауза) Что ты на меня так смотришь? Стирается моя одежда, стирается. Или ты хочешь, чтобы я тут голый ходил? Я вообще-то не готовился провести с тобою целую вечность. А, между тем, дети уже возвращаются в школу, птицы летят на юг, а цены опять взлетели – все пребывает в движении. Осень уже, осень, если ты еще не заметила! И мне просто нечего носить. Так что не надо на меня пялиться. Я понимаю, что выгляжу эксцентрично. В тот раз ты приехала к нам в первый и последний раз. Первый и последний раз! Эта одежда была маминой идеей. Она так и не смогла привыкнуть к мысли, что я родился мальчиком. Кстати, и я так и не смог, если быть до конца честным. Не понимаю до сих пор, что за фигня! Это вместо меня размышляют мои дряблые мускулы. Мои руки даже не смогли бы поймать мяч, чтобы спасти мою жизнь. Хотя… вообще зачем ловить-то его? Разве, чтобы бросить обратно. Трудно представить, на что бы это было похоже. (пауза) Ты мне снилась. Как ты приезжаешь к нам на такси. Никто ко мне на такси до сих пор в жизни не приезжал. Выгружаешь свои ножки на тротуар. Ножку за ножкой, так изящно. Вытаскиваешь руку из машины и терпеливо ждешь помощи водителя. И прическа. Когда ступаешь на землю. Твоя прическа. Такие дикие, роскошные черные волосы. Я хочу подбежать к тебе и причесать их. Ты, казалось мне, приехала спасти меня от моего детства, лишенного красоты и изящества. Но я ошибся. Ты смотрела на меня так, словно я был табуреткой. Я, разумеется, не мог и мечтать о том, чтобы ты любила меня. Я не идиот. Но я хотя бы мог надеяться на то, что ты сможешь увидеть нечто иное во мне, отвратительном, прыщавом, самоедски устроенном тринадцатилетнем трансвестите, одетом в дебильный зелененький костюмчик… хренюнчик этот чертов… в эти чудовищные ботинки с пряжками, как будто я клоун-аниматор из ночного клуба. Ты думаешь, мне доставляло удовольствие играть для тебя на аккордеоне? Думаешь, это я выдумал сыграть тебе «Camptown Races»1? Не моя это была идея. Поверь, дорогая, у меня на тебя были совсем другие планы в моем-то пубертатном возрасте! Я должен был выбраться оттуда. Я был интересным молодым человеком. Не по годам образованным. Я умел говорить по-французски. Немного с румынским акцентом, но это ничего. И после этого ты еще смеешь называть меня своей тетушкой! (пауза) Как только листья начинали окрашиваться в разные цвета, мне казалось, ты скоро уедешь от меня. Снова вызовешь такси. И забудешь даже сказать мне «прощай», а потом вернешься, чтобы все-таки попрощаться, но все равно забудешь, как звать меня. И потом, незаметно скользнув на заднее сиденье автомобиля, уедешь так, словно бы тебя здесь никогда и не было. Поспешишь навстречу приключениям. Куда-нибудь к Средиземному морю или еще куда подальше. И ты ведь знала, что в такси на заднем сиденье для меня всегда хватит места. Мне нужно несколько сантиметров – я бы уместился. Месяцами я мечтал о тебе. Годами. Где все мои письма? Ты должна была получать письма