Кларины связи

Прикладное человековедение.
На основе того, от чего избавляются,
что кидают, бросают. откладывают,
прячут и забывают,
что собирают, складируют, накапливают утуркивают вокруг себя,
я нарисую вам портрет того человека,
и он будет точнее,
чем описание любого психолога.
(Пауза.)
Ваше платье, например,
да, то, что сегодня на Вас,
когда Вы отправите его в мешок с ненужной одеждой.
Завтра, через месяц, через год.
Вы когда-нибудь уже были в магазине старой одежды,
я имею в виду не изысканный комиссионнный салон,
а отвал со старьём.

ИРЕНА:
Нет.

ТОМАС:
А почему.

ИРЕНА:
Не знаю
Пахнет.

ТОМАС:
Если мне попадётся в руки
ваше платье,
через год,
оно будет расставлено по бокам,
потому как Вы поправитесь,
я чувствую запах нафталина,
потому как Вы боитесь вредителей,
которые попрятались в вашем шкафу,
я вижу разводы от пота подмышками
и знаю: Вы легко возбудимы,
а ещё на вашей юбке
парочка бледных пятнышек,
и я думаю – это застиранная сперма,
но вот чья.
Вашего мужа…

ГОТТФРИД:
Конечно, мужа,
чья же ещё.
Даже если Вы и будующий зятёк,
это начинает выходить за рамки…

ТОМАС:
А ещё я нахожу Ваш пиджак
в тряпичном мешке.
И что же…
А ничего.
Вообще ничего:
ни запаха,
ни торчащих ниток,
ни распоротых,
ни прожжённых дыр -
ничего.
Просто ткань истончилась
и поредела -
отжившая своё тряпка.

ИРЕНА:
По сравнению с этим
мясник – просто приличная профессия.

ГОТТФРИД:
(Встаёт и идёт к окну.)
Они всё ещё тут,
двое сидят,
третий валяется на земле.
Теперь они курят.
Удручающая картина.
(Возвращается.)
Томас,
хочу Вам сказать,
то, что Вы делаете,  достойно уважения.
Мысль о том,
что там в квартире
умер кто-то
и вы туда входите,
просто так вот,
ну и, конечно, надо сказать,
кто-то должен это делать,
и всё  же,
копаться так в вещах…
Может, кто-то умер прям на софе,
отмучился,
уснул,
и носок его один валяется
где-то,
а на окне уж сколько лет
мигают лампочки новогодней ёлки.

КЛАРА:
Которую, кстати,
вы можете потом у Томаса купить.

ГОТТФРИД,
В общем, я должен сказать,
я считаю это всё достойным уважения,
то, что вы делаете,
в этом есть что-то от гражданской службы,
в этом должно быть некое преодоление себя,
если не сказать больше,
самодисциплина,
да, самодисциплина
должна присутствовать,
я не боюсь назвать это
масштабом человеческой личности,
что ты, Клара, скажешь,
нет-нет,
и если хорошенько подумать,
мы тоже находили хорошие вещи на толкучке,
так ведь,
то одно, то другое.
Когда оно оказывается уже дома,
отчищено или свежевыкрашено,
то практически ничем и не пахнет,
и почти что новое.
Или кто-то из вас чувствует какой-то запах,
что скажешь, Клара.
(Подходит к окну.)
Тем прискорбнее, что
ваши профессиональные усилия
банкам абсолютно безразличны.
У банков нет совести и
друзей у банков тоже нет.
Поэтому и денег они не дают из сострадания
и гарантии не рассматривают просто из хорошего отношения,
во всяком случае, не в вашей категории.
(Пауза.)
Третий уже ушёл.
А двое других ещё остались.
Больше всего беспокоишься не о себе,
беспокоишься о детях.
У тех там тоже ведь есть родители,
и не беспокоятся ни о чём.
Взгляни же, спит ли Карола.

КЛАРА:
Я тоже хочу её увидеть. Пошли. (Молчание.)
(Ирена выходит. Клара за ней.)
ГОТТФРИД:
Жениться я тебе не советую,
между нами говоря.
Давно ли вы знакомы.
Я знаю обеих с детства.
Клара всегда была с отклонениями,
непостоянна, всем недовольна, вспыльчива, вздорна,
вся в брата.
Держитесь от неё подальше.

ТОМАС:
Да с помолвкой -
это не серьёзно.
Клара думает, так будет лучше
для гарантий.
Вообще-то жениться мы и не собирались.
Во всяком случае, я – нет.
Не теперь.
Время должно ещё пройти.
(Молчание.)

ГОТТФРИД:
Благодарю Вас.
Я лично очень рад.
В банке приходится так часто наблюдать несчастные пары.
(Молчание.)
Моя жена кричит во сне.
(Молчание.)
Что я могу поделать.

(Ирена и Клара возвращаются.)

КЛАРА:
Карола выросла на два метра.
И храпит, как её мать.

ГОТТФРИД: (Опять у окна.)
Наверняка она не смотрела из окна.
Каждый день, когда жду автобуса,
вижу валяющиеся шприцы.
Я их уж подбирал
и выбрасывал.
Это незрелое преодоление границ
уничтожает нас всех,
медленно, но верно.
Если только когда-нибудь
я застукаю свою дочь,
что она не автобуса ждёт,
а  шаляй-валяйничает,
в такой вот будке…

КЛАРА:
Ваша дочь этого наверняка не сделает

ИРЕНА:
Почему ты говоришь это
так иронично.
Почему ты говоришь это
так иронично.

ГОТТФРИД:
Иногда меня охватывает страх,
Я не могу держать под контролем то,
что там.
Я хочу быть опорой
своей семье,
но каждый день
стою на остановке
и боюсь,
что мои усилия
абсолютно напрасны.

КЛАРА:
Страх  отчего, почему:
общеевропейский голод,
наводнение, землетрясение, снежные лавины -
что такое может поколебать вашу жизнь,
тут необходим ряд катастроф
одна за другой.

ГОТТФРИД:
Крах на бирже,
мощный биржевой крах -
это была бы катастрофа.

ИРЕНА:
Наш брат, между прочим,
закололся до смерти.

КЛАРА:
Да,  но делал он это не от отчаяния,
а от желания быть,
потому что дурманом этим он наслаждался,
да, он был экстазоман,
чего ты и понять не можешь,
у него, кстати, не было страха
перед жизнью,
не то, что ты:
перед каждым оргазмом
валерианку глотаешь.

ИРЕНА:
Ну, шлюха,
это последнее,
что ты сказала в этом доме.

ГОТТФРИД:
Она права.
Ты права, Клара.
Мы испытываем страх перед тем,
что может ввергнуть нас в соблазн.
Может, нам надо просто
съесть сердце врага.

КЛАРА:
Пошли, Томас.

(Уходят.)

3
(В церкви. Будний день. Элизабет и Томас. Кроме них ещё Китаец, одиноко притулившийся на скамейке.)

ЭЛИЗАБЕТ:
И они всему этому поверили.

ТОМАС:
Да, почему бы и нет.

ЭЛИЗАБЕТ:
И вы произвели в общем
впечатление счастливой пары.

ТОМАС:
В этом весь смысл, Элизабет.
Смысл заключался в том,
чтобы произвести впечатление счастливой
кредитоспособной пары.
Короче, как будто сама жизнь
является порукой,
так сказать.

ЭЛИЗАБЕТ:
Ну и.
Получила она кредит.

ТОМАС:
Нет. (Молчание.)

ЭЛИЗАБЕТ:
Почему ты ей не скажешь.

ТОМАС:
Сейчас?

ЭЛИЗАБЕТ:
Когда театр этот уже позади.

ТОМАС:
В её нынешней ситуации.

ЭЛИЗАБЕТ:
Всегда имеется «нынешняя ситуация».
К тому же
эта церковь,
настолько уж не надо прятаться.

ТОМАС:
Ты же всегда боялась,
что увидят.
А чего, собственно.
Это же комплимент
для тебя.

ЭЛИЗАБЕТ:
Ага,
а для тебя нет.
(Пауза.)
Для тебя нет.

ТОМАС:
Я же здесь обманщик.
Негодник Томас.
Но перед лицом Господа нам нечего скрывать,
поэтому и не надо скрывать.
(Смеётся. Молчание.)
Спокойно здесь. Приятно. Тихо.

ЭЛИЗАБЕТ:
Тишина эта меня пугает.
В ней есть что-то тягостное.
И без того чувствуешь себя…

ТОМАС:
…виноватым.
(Пауза.)
Я хочу тебе кое-что показать.
Вот,  взгляни…
(Подводит Элизабет к колоне между рядами, указывает на надпись.)
Св.Антоний, помолись за нас,
и вот ещё:
Св. Иуда, помолись за нас,
и это над чашей для омовения рук.
(Пауза.)
Каждое воскресенье ребёнком я приходил сюда,
а иногда и в будни с родителями.
Больше всего я любил преклонить колена пред этой колонной
и взирать во время службы на надписи,
которые оставались загадочными для меня,
неотвратимо высеченные в камне.
Св.Иуда, помолись за нас,
имеется в виду апостол.
Но если так, то с каких пор можно молиться предателю.
надо ли молиться ему,  прося его о заступничестве,
и почему этот Иуда стал вдруг святым,
как это могло быть,
сплошные нерешённые и неразрешимые загадки,
над которыми ребёнок каждое воскрксенье ломал себе голову.
Если величайший предатель библейских сказаний
стал святым,
это значило: надо следовать ему,
надо стать сначала предателем,
чтобы Господь тобой занялся,
чтоб тебя удостоили чести предстать перед судом,
перед которым можно было бы умолять о прощении и избавлении.
Только тот, кому известна тёмная сторона,
в состоянии, может быть, оценить другой мир.
Мысль эта была не только соблазнительна,
она позволила мне иначе взглянуть на религию родителей
и впервые вообще придала ей некий смысл.
Вся сложность жизни
с её кандалами и ловушками
показалась вдруг такой упорядоченной
и понятной.
(Пауза.)
Не надо было задавать вопросы.
Но как-то я спросил всё-таки:
Св. Иуда, помолись за нас.
И тогда всезнающий отец объяснил мне:
речь шла вовсе не о том ученике,
не Иуда Искариот имелся в виду,
а некий Иуда Фаддей,
порядочный человек из Арамеи,
незначительный и безвинный.
А колонна стояла там в церкви,
лишённая своих еретических надписей,
во всей своей наготе, безутешности и презренности,
в тусклом свете простой положительной жизни.
И снова белое стало белым, а чёрное чёрным,
а заблудшие овцы в покаянии вновь возвращались в стадо.
(Пауза.)
Настоящими, истинными героями могли быть только хорошие,
которые борются за хорошее и умирают за хорошее.
Точь в точь как в вестернах.
Святые, одиноко скачущие навстречу заходящему солнцу,
оставляя женщин рыдая махать им вслед рукой,
изображая из себя святых Дев Марий,
заботливых, воздержанных, преданных.
Католическая вера в целом –
религия вестернов,
мужская и положительная:
только покорённый индеец
есть хороший индеец.

(Садятся на скамью. Китаец время от времени оборачивается к ним наблюдая.)

ЭЛИЗАБЕТ:
Жаль, жаль, жаль.
По твоей детской теории, обманывать Клару –
это почти своего рода исповедывать религию,
в данный момент, во всяком случае, это
влечёт за собой только нечистую совесть.

ТОМАС:
Я хочу положить конец,  Элизабет.
Положить конец
и начать нечто новое.

ЭЛИЗАБЕТ:
Нам…
Ты стесняешься меня,
такой старой,
поэтому  ты постоянно  нуждаешься в исповеди.

ТОМАС:
Да нет же.
Я говорю о занятии.
Хочу прекратить копаться в чужом дерьме,
тащить его в свою жизнь,
на руках моих запах затхлости,
дотронься до меня -
прах сыпется из складок моей одежды.
Меня окружает смерть:
отжившее, отошедшее, истлевшее.
Всю свою жизнь я профукал, протратил,
по сей день.