Замок

Йозеф (встает). Друзья, если я смею так вас назы­вать, я еще недостаточно горячо поблагодарил вас за милую встречу. Я удостоился великой чести сидеть с вами… Хотя я ничего, до сих пор ничего не совершил. Пожалуй, единственное, что меня извиняет,— мой возраст, и еще — хоть и негоже за что-то прятаться — наша эпоха, война, она пришлась как раз на мои школьные годы, и это немного помешало ‘нашему — вернее моему — образованию. В послевоенные годы пришлось все забыть и учиться заново. Но потом оказа-лось.то, чему меня научили, надо еще раз забыть, так что я вообще-то кажусь моложе, чем на самом деле. (Пауза. Эмилю.) Я понимаю, вы, очевидно, не слишком мне доверяете. О нас говорят… о нас принято думать, будто мы не ува­жаем авторитеты… Но, с другой стороны, именно благодаря нашей молодости и пройденной нами школе мы научились уважать высокий интеллект, а также тех, кто, как вы… Я вспоминаю покой­ного профессора… Простите, но это был и его девиз: «У нас нет иной веры, чем вера в разум». И потому..,
В течение речи Йозефа все пили и ели, но при упоминании об Илье — застывают.
Вижу, я злоупотребляю вашим терпением… и еще я хотел сказать, что то, как вы меня при­няли… Никогда не ожидал ничего подобного. Итак, позвольте выпить за вас и за ваш труд! (Несколько неуверенно поднимает рюмку.)
Никто не шелохнулся, только Филиппа вдруг начинает аплодировать.
Филиппа. Прекрасно сказано!
Йозеф   (все больше приходя^ в замешательство), Вы
ко мне… Вы очень ко мне добры, но вижу, я уже
действительно злоупотребил.,, простите… Я пойду.
(Отодвинув стул, неуверенно идет к двери.) Филиппа. Тут мрачно. Почему никто не зажег свет?
(Встает, идет к двери.) Эмиль. Филиппа!
Филиппа, даже не оглянувшись, идет за И оз е-фом.
Так я и знал! (Ударяет кулаком по столу.) Алеш. Какое сходство, даже в манере говорить! Вы
заметили? Чуточку нараспев. И открытость. Густав. И искренность.

Ал е ш. Искренность — и мое свойство. «У нас нет иной веры, чем вера в разум!» Это я уже где-то слышал.
Густав (с готовностью, трагическим тоном]. Это были слова Ильи.
Алеш. Я слышал их намного раньше. (Говорит таким тоном, точно хочет сказать: это слова наших вра­гов.} И упоминание об умершем… просто бес­тактно… эдак-то, за обедом…
Бернард (встав, идет к окну). По-моему, вы придаете его словам слишком большое значение. Боюсь, он вашим — гораздо меньшее.
Оцепенение, все встают.
Вы ему смешны, друзья!
Эмиль. С этого всегда начинается. Зачем вы при­гласили его к столу? Кто знает, что он вообще за птица? Что у него за душой?
Густав. Накопит силенок — и глядишь… (Пристально смотрит на Алеша.) Будет сидеть там… (Пока­зывает на место Алеша.)
Ц и р и л. Хотел бы я знать, имеет ли он привычку подслушивать под окнами.
‘Общее оцепенение. Занавес
Картииа четвертая. Комната в Замке — как в первой картине
Йозеф входит в свою комнату, снимает пальто, вешает его в шкаф, потом, о чем-то вспомнив, подходит к ширме, пытается ее отодвинуть.
Стук в дверь.
Йозеф. Да!
Бернард   (войдя). Я видел, как ты шел через двор.
Йозеф. Верно. Я почти час гулял по парку. Взобрался на скалу — какой вид, какое спокойствие! Навер­ное, о таких местах говорят: край, навевающий покой. Здесь я впервые это увидел. Странно, до сих пор я не знал, что такое настоящий покой. Дома… вообще-то подлинного дома у меня нет, сестры целый день слушают радио, их мужья потише, но временами они устраивают дебош… правда, не чаще чем раза два в год, а тут еще дети, я их, конечно, понимаю, но душевному покою это не способствует. А здесь, мне пока­залось, здесь так легко думается…
Бернард. Парк прекрасен, если ты успел заметить, в его конце — вольер, там живут грифы и горный орел, а внизу у реки — оранжереи, на прошлой неделе туда уже перенесли пальмы. Я посещаю их ежедневно. Остальные предпочитают играть в карты, смотреть телевизор, писать письма, добывать деньги. (Пренебрежительно.) Для чего? Любить, ставить опыты, вести споры, писать книги, ездить за границу, дискутировать..,
А оглянешься — за твоей спиной, как верстовые столбы, стоят твои дела, обозначая потерянное время. Часы отсчитывают твой век, приближая к концу. Но если твое время пусто — нет в нем и верстовых столбов. Ничтожный, окруженный сплошным ничтожеством, ты сливаешься со вре­менем, и в этом можешь ощутить благо, словно уже погрузился в нирвану.
Йозеф (удивленно). Это… звучит как-то непривычно, но, кажется, я не совсем тебя понимаю.
Бернард (ведет Йозефа к окну). Иди сюда. Ви­дишь, окно напротив, письменный стол, за кото­рым никто не сидит. Это комната Алеша. А сам он—лежит. И так работает уже пять лет, а может — и дольше… У нас с ним одинаковая философия, только он стесняется в этом при­знаться. Делает вид, будто остался тем же, каким был. Но жить в Замке и не меняться — невозможно.
Йозеф. Но это… как-то… я бы сказал… почти ужа­сает…
Бернард. Привыкнешь. А когда-нибудь оценишь возможность иметь в мире еще один мир — нереальный. Я понял это слишком поздно. Тоже ставил верстовые столбы. Укреплял их. Сделал одиннадцать тысяч выписок из четырех авторов. Это выглядит ничтожно, в действительности же это означало: с каждой четвертой странички по одной цитате. Работа требовала такого усер­дия, что меня избрали академиком — в два­дцать восемь лет! Самый младший из академи­ков континента! Но потом пришло разоблачение старых, уже привычных разоблачений, и все утратило смысл. Я понял; вечность недостижима, конечность — очевидна. (Опомнившись.) Разуме­ется, не все реагировали одинаково. Есть и при­меры активной деятельности. Взять хоть Цирила. Он уполномоченный по ликвидации памятника… Правда, самого памятника уже пять лет как не существует.
Йозеф. Все это так… интересно…
Бернард. Привыкнешь. Привыкнешь, и тебе тут… понравится.
Йозеф. Да, конечно, ведь у вас… красиво. (Погла­живает оконную раму.) Сегодня утром, когда я проснулся… такой вид — не оторвешься. И даже сами окна… Никогда я не видел таких прозрач­ных стекол. Хоть я и не философ, но когда стоишь у окна и просто так смотришь на воздух или на дождь…
Бернард (застывшим взглядом смотрит на Йозефа). У каждого свои привычки. У тебя тоже. Что ты, к примеру, делаешь, когда приезжаешь на новое место? (Покинув окно, переходит в центр ком­наты.) Есть такие люди, что встанут у дверей и ждут. Набираются храбрости, чтобы войти. Некоторые даже возвращаются. Не уверены, что пришли в подходящий момент. Это и твой случай. (Пауза.) Я так и думал.

Входят Густав   и  Алеш
Густав. Ага, попались заговорщики!
Алеш. Мы вернулись. Мне пришло в голову: прежде чем скрыться в своей кузнице, дай-ка зайду к Йозефу, спрошу, что новенького на свете.
Йозеф (удивленно). На свете?
Бернард. Он имеет в виду: там, где время течет нормально.
Йозеф. Боюсь, я не совсем тебя понял.
Бернард. Ну, за стенами Замка.
Алеш. Говорят, там уже ездят новые трамваи?
Густав.  Мы  тут   придаем  этому  большое  значение.
Алеш. Наверное, ты и сам слышал: о нас говорят… ясно, это к тебе не относится — будто мы тут отго­родились от мира. Но нам просто не хватает вре­мени. Столько работы, и в конце концов… жизнь — всюду жизнь, а здесь хоть есть возмож­ность сосредоточиться, свежий воздух, люди… Нигде я не встречал столько прекрасных людей. Прими во внимание: садовник, управляющий вольером, рабочие, которые кормят животных, речные сторожа, управляющий Замком, библиоте­карь, истопницы, повара, дорожные рабочие, офи­циантка, управляющий оранжереями, шоферы, лесники, не говоря уж о таких людях, как, например, (торжественно) Густав! Потому что он — великолепный пример человека, соединяю­щего в себе все… Я рад, Йозеф, что теперь здесь и ты, что я буду иметь возможность ближе узнать тебя. Твои привычки. Какой ты — мед­лительный, скромный или, наоборот, любопытный? Откуда ты явился?..
Йозеф (с готовностью). Да, да, понимаю. Ты очень добр, что интересуешься. Я уже тут кое-что Бер­нарду… Жил обыкновенно. Маленькая комна­тенка, в ней только одна особенность — от­сутствие окна. Не знаю, можете ли вы себе представить, но там только крошечный вентиля­тор… (Подходит к окну.) Проснешься ночью… (Закрывает ставень.) Полная тьма!
Сцена погружается во тьму.
Алеш (кричит). Что это значит? (Потянув за шнур лампы, зажигает свет.)
Йозеф (в смятении). Я только хотел… простите… чтобы вы лучше могли себе представить, каково мне теперь…
Алеш (крайне взволнован). Йозеф, я тебя не понимаю. Какие номера! Мы ведь пришли как твои гости, как друзья, а ты… Закрываешь ставни!
Йозеф. Но ведь я все равно сразу бы их открыл. (Раскрывает ставни.)
Алеш. Боюсь, ты принесешь сюда какие-нибудь при­вычки… Даже подумать страшно, в какой момент ты появился…
Входят  Эмиль   и    Ц и р ил,   оба   в   костюмах для тенниса.
Ц и рил ‘(в  руке  ракетка).   Вольно,  друзья,   вольно!
Эмиль. Пришлось поохотиться на змей. Яды кон­чаются.
Алеш. А результат?
Ц и р и л. Как обычно.
Алеш (Эмилю). Замечательно! Я тебе почти завидую. Ты делаешь это с такой легкостью. Просто идешь в лес. (Со вздохом.) А я…
Эмиль. Где Филиппа? Почему все здесь?
Бернард. Ты тоже.
Ц и р и л. Весь секрет в самом этом месте. Оно притягивает.
Эмиль. Опять за свое. Я не вынесу. Иду в лабора­торию. (Садится на стул напротив зеркала.) Я от вас устал.
Йозеф (Эмилю, с теплотой в голосе). Вы очень добры, что зашли ко мне… Я знаю, вы отно­ситесь… наверное, я был немного неуклюж… но меня ваша работа с ядами… очень интересует, и если бы когда-нибудь вы пригласили меня в свою лабораторию…
Эмиль.  В  мою лабораторию  никто  не смеет войти.
Алеш. Пойми, Йозеф, он хранит там смертоносные яды!
Густав. Это страшный яд. Стоит прикоснуться…
Бернард. У него в подвале только чучело куницы, микроскоп да бутылка спирта, если он его еще не выпил.
Общее оцепенение.
Бывали и яды. Но и в Замке приходится зарабатывать на жизнь.
Эмиль (встав, Бернарду). Убийца. А еще притворя­ешься философом! (Садится.)
Алеш. Ну н что? Бывают ученые и без лабораторий.