Замок

Бернард. А еще больше ученых — без научных достижений. Каждый, кто вступает в эту большую лабораторию, для простоты обозначим ее буквой «Z», полон желания перестроить мир. Но однажды он поймет, что хоть мир и меняется — в этом нет его заслуги. Кто посмеет улечься на обе ло­патки и объявить: друзья, я забрел сюда по ошибке, удаляюсь, закрываю за собой дверь и никогда больше не посмею войти.
Алеш (глядя на Йозефа). Эмиль перетрудился. Все мы перетрудились. Только он, наш счастли­вый юноша, еще полон сил.
Йозеф. Вы ко мне… очень добры. Но скажу честно, я сегодня как-то… Слишком много впечатлений и эта обстановка… Я почти устал. Пожалуй, я бы… (Цирилу.) Вижу, и вы… немного зани­маетесь спортом, я даже заметил в вашей комна­те… Если вам не трудно… я ничего такого не захватил… из спортивного инвентаря, я бы позволил себе попросить у вас хотя бы… с меня хватило бы и обыкновенной скакалки…
Общее оцепенение.

Но, разумеется, если она вам нужна, я могу обойтись… (Разводит руками.) И к тому же здесь такие прогулки…
Алеш (удивленно и взволнованно). Но, Йозеф, ты говоришь, ты рассуждаешь, точно… Нет, не могу выразить… (Поражен.) Йозеф, ты подозрителен!
Густав (угрожающе). Точно он здесь чужой. Мы тут испокон веку привыкли думать и поступать одинаково.
Йозеф. Пожалуй… Очевидно, произошло недоразу­мение. Но даже если так, я мог бы уехать.
Йозеф ищет зонт, но его уже схватил и спрятал за спину Густав.
Мне тут в общем-то нравится, но я, безусловно, еще не заслужил такой чести… (Идет к двери.) Цирил (преграждая ему путь). Вспоминаю, как ты здесь появился. С минуту постоял перед воротами. Ты любопытен. Осматривал Замок. Чудесная ориентальная готика,— сказал ты себе. Ты еще колебался. Странное чувство: впервые вступить в Замок. Но потом ты осознал, что идет дождь, и быстро вошел в ворота, с че­моданчиком и раскрытым зонтом. Во дворе оста­новился. Увидел освещенное окно — возможно, только полосу света.
!>
Пока он говорит, все, кроме Эмиля, как за­вороженные, подходят к Йозефу ближе.
Правда, ты мог бы и сразу подойти к лестнице. Но ты был тут впервые, чувствовал себя неуве­ренно и потом — что-то услышал и тебя заинте­ресовало, что происходит там, в доме. (Кричит.) Ты здесь подслушивал! (Пауза, снова кричит.) Кем был твой отец?
Йозеф   (изумленно). Мой отец был землемером.
Цирил. Так я и знал!
Густав. Наконец-то нам все известно!
Бернард. Время не остановилось. Мы еще только оплакиваем отцов, но уже появились на сцене сыновья.
Алеш. Признаюсь, то, что я тут слышу… (Положив руку на сердце.) Я не виноват, что я такой, каждый раз поверю в человека, а потом — такая боль и разочарование! Боюсь, Йозеф, при таких обстоятельствах я просто не смогу тебя посещать. (Идет к двери, ждет, когда остальные последуют за ним.)
Эмиль (привстав). Прошу тишины! Я… я объездил четыре континента. На мою лекцию в Кембридже явилось восемнадцать профессоров, девяносто до­центов… А теперь я среди пастухов, физкуль турников и сыновей землемеров!
Цирил. Молодость жестока и бесстыдна. Однако я хотел бы призвать вас к пониманию и ве­ликодушию. (Йозефу.) Выше голову, приятель! Несмотря на это или именно благодаря всему этому ты можешь быть одним из нас.
Все выходят.
Йозеф, пораженный, подходит к окну, запирает и отпирает ставень, потом быстро подходит к двери, берет зонтик, кладет его рядом с че­моданом. Входит Филиппа.
Филиппа (тихо). Ты уже один? Ты, кажется, рас­строен?
Йозеф (испуганно). Вовсе нет! Я как раз собирался… работать.
Филиппа (взглянув на чемодан и зонтик). Тебе уже нельзя верить. Ты уже одну ночь переслал в замковой постели. (Подойдя ближе.) Но еще пахнешь свежим воздухом… До чего хочется снова попасть туда… на свежий воздух…
Йозеф (изумленно). Ты… ты не можешь отсюда уйти?
Филиппа (резко). Отсюда не уходят. Отсюда разве что уезжают на катафалке. С венками. (Оборвав себя, уже спокойнее.) Я тут не одна.
Йозеф. Вот именно. Может, ты не хочешь об этом говорить, но почему и он… мне не кажется, что он здесь счастлив, что сделал здесь много интересного и нового. А ведь…
Филиппа. Да, Мы ловили змей. Великое счастье — ездить, пробираться через джунгли, вслушиваться в такое славное шипение змей… Потом, как известно, настала эта эпоха. Он говорил: лучше переждать. Потому-то мы и приехали сюда — тут ждалось легче. Тут спокойно. Вот только жур­налисты мешали. (Опять с интимной откровен­ностью.) Он думал, журналисты ездят ради него, а им просто велели ездить в Замок. Когда они с ним говорили, то смотрели снизу вверх — и это его тешило. Но все равно — он не заме­чал, но я-то все замечала — они смотрели точно сквозь него на Замок, на эти кирпичные стены, на высящееся над ними прошлое, на окаменевшую былую славу… Я спрашиваю: почему? Что их так привлекает в этом Замке? (Опомнившись.) Никто не хочет мне ответить. Отчего ты молчишь? Там еще ездят старые трамваи?
Йозеф (изумленно). Нет. Их уже сняли с произ­водства.
Филиппа. Я любила ездить на площадке. Еще когда ходила в школу. Порой мне кажется, что в воздухе уже не хватает воздуха. (Молча­ние Йозефа заставляет ее нервничать. Встав, она стучит в стену.) Собственно говоря, мы соседи. Хоть у нас и нет общей двери.
Йозеф. Нет общей двери?
Филиппа. Тебе уже обо мне докладывали? И ты всему веришь? (Пауза.) Это ты еще не можешь понять. Вечно здесь! Когда уже не хочется ни читать, ни играть в карты или слушать одни и те же разговоры… А потом — тишина, тревога, которой веет из сада, от портретов мертвых по стенам, от старых шкафов и ширм… Тут есть только прошлое, прошлое живых и мерт-

вых. Не знаю, возможно, так было всегда, но сегодняшнее прошлое живых — это ужас…
Йозеф вскакивает, отодвигает ширму, из-за которой в первой картине вышел Густав, видит дверь, в точности такую же, как главный выход. Она заперта. Йозеф пытается повернуть ручку, потом на несколько шагов отступает. Погляды­вает больше на дверь, чем на Филиппу.
Филиппа (очень взволнована — видно, что в своем одиночестве порой ей хочется перед кем-нибудь исповедаться, испытать какое-то чувство). Да, я их любила… а что мне было делать? Потом, когда-нибудь потом я протягивала руку, хотела, чтобы меня обняли, прикоснулись, но точно взыва­ла к пустоте. Точно любила пустоту — и она начинала переливаться в меня. Я лежала и ждала, не возникнет ли во мне любовь, или наслаж­дение, или хотя бы благодарность. Нет, одна пу­стота. Я говорила себе: да ведь вы небесные жители, вы пусты, как небо, сквозь вас дует ветер, вы можете быть всем, а можете и вовсе не быть! (Встает, подходит к Йозефу.) Ты не такой, ты еще пахнешь дымом…
Йозеф (отступив на несколько шагов, вдруг бро­сается к двери, несколько раз бешено крутит ручку, дверь неожиданно распахивается, за ней — стенной шкаф, на полочках бутылки, жестянки и тому подобный хлам.) Здесь нет двери! Это была не дверь!
Филиппа (в ее тоне теперь звучат нотки ирони­ческой чопорности). Ты такой же. (Жест в сто­рону кровати.) Он был не похож на них. И за это его не любили. Они ненавидят каждого, кто на них не похож.
Йозеф. Сюда ходят только по лестнице? (Показывает на главный вход.) Только через эту дверь?
Филиппа. Для них уже все — непохожие.
Йозеф. Только по лестнице!
Филиппа (сладко). И тебя будут ненавидеть за то, что ты сел с ними за один стол, что носишь зонтик да еще насвистываешь, что не веришь в то, во что они и сами уже не верят!
Йозеф (удрученно). Только в эту дверь… (Подхо­дит совсем близко к Филиппе, кричит, полный неожиданного ужаса.). Что случилось с профес­сором?!
Занавес
Действие второе
Картина пятая. Замковая столовая
То же, что в картине третьей. За столом все, кроме Йозефа.
Густав. Должен признать — этот цыпленок сладок, как торт. Рекомендую, Алеш, закажи цыпленка по-китайски. Не важно, что он по-китайски. Так умеют приготовить только в Замке.
Алеш. Я бы согласился с тобой, не будь у меня одного приятного воспоминания. Тогда я еще депутат-ствовал. Мы совершили этакий межпарламент­ский обмен с одной китайской провинцией, кажется — Фу-Чи. Это на их Желтой реке. И когда они везли нас в свой главный город, нам пришлось два дня плыть на джонке. Там был повар — сущий косоглазый дьявол, желтый, вот когда я по-настоящему понял, почему их называют желтой расой. Хоть я и не расист, любой человек — человек, и вообще они скорее коричневые или серые… Да, тот умел приготовить такое кунг-пао — пальчики оближешь! У этого повара была жена, никогда бы не подумал, что монголка может быть так сексуальна…
Густав. А как насчет этого японки?
Цирил. Говорят, в Токио есть улочки любви, но это не бордели, как прежде бывали у нас. Войдете — а девицы там…
Филиппа. Где Йозеф?
Цирил. Придется тебе хоть немного оставить его в покое. И петух порой нуждается в отдыхе.
Эмиль (привстав). Я, я… это переходит… Магараджа в Джауджикимуре сказал мне: при моем де­де — если кто-нибудь громко чихал за столом, его немедленно четвертовали и бросали дворцо­вым тиграм, при моем отце уже только казнили, а я могу лишь прогнать такого человека из дворца. Чем кончим мы? Вот вам, пожалуйста. Физкультурники, пастухи или невежи, которые свистят в замковых покоях.
Алеш (поспешно). Должен признать, этот молодчик не оправдал наших надежд. Даже лучше, когда он не кажет носа… Потому что в противном случае… (привстав) очевидно, пришлось бы уйти мне!
Эмиль. Но он еще явится! А потом… помяните мое слово, будет поздно. Он нас всех тут пере­сидит!
Входит Г аба в черном костюме, на голове мягкая шляпа, которую он снимет лишь в самом конце пьесы. Держится великолепно, похож на сухопарого английского лорда.
Габа. Простите, дама и граждане, мне чрезвычайно неприятно, что я пришел во время вашего обеда. Но я… (Характерным жестом достает

из кармана удостоверение и протягивает Алешу, который сидит во главе стола. Чуть приметно кланяется.) Никогда не подозревал, что служеб­ные обязанности приведут меня в эти места, и хотел бы заверить вас, что почитаю это за честь, (Сновка кланяется.}
Алеш. Простите, товарищ…
Г а б а. Габа.