Ключи

МАКСИМ. Электрокорректор, слышал я, компьютер есть на Западе уже…
МАРИНА. Боже, Боже, на что ушла жизнь?! Они печатали кого угодно, но только не меня! Я молчала, корректируя лабуду! “Гнать, держать, смотреть и видеть, слышать, дышать и обидеть, ненавидеть и терпеть, не зависеть и вертеть! ” И не единой строчки моей, моей, не увидело белый свет, только черный, строчки, выстраданной здесь, в этом месте, где должно быть сердце, – не уговаривай меня, его у меня теперь нет уже четыре дня, убили, сгорело, папа, зачем, зачем, сгорю вот, тогда они напечатают меня, и обязательно вся буду в черном: носки, рубашка, платье тоже – вся! И сгорю потом. Только ты ему об этом не распространяйся, пожалуйста. (Рыдает.)
МАКСИМ. Злой. Всегда злой.
МАРИНА. Запугал всех и вся! Все боятся! Но – кончилось теперь! Не сторож, а директор дачи был, прямо! Конец. Элементарно. (Вскрикнула.)
МАКСИМ. Что?
МАРИНА. По всему дому клубки шерсти, как мыши! Она любительница повязать в свободное время! Раскидала, разбросала! После моего самосожжения в седьмом томе моего полного собрания сочинений они напишут в примечаниях: Андрей, фамилия неизвестна, мимолетное знакомство великой русской писательницы Марины Боборыкиной в конце века во время расцвета ее творчества! Все Марины в литературе были гениальны! Стало быть, и я тоже! Обязанность имени! Прольют нежность, но поздно! (Рыдает.) И будут говорить: ах, ах, пропустили, и будут говорить: да, да, да, но – поздно, поздно. Умерла уже. Я взяла отпуск до октября. У меня все сломано, надо строить, элементарно строить.
МОЛЧАНИЕ. В саду смех, возгласы.
МАКСИМ. Первое сентября. Дети в школу, немцы в Польшу. Бабье лето.
МАРИНА. Четыре дня и ночи, четыре дней и ночей он лежит в земле…
МАКСИМ. (вежливо). Четверо.
МАРИНА. Что?
МАКСИМ. Четверо дней и ночей.
МАРИНА. Да, четверо, это же элементарно, четверо, он лежит в кладбищенской яме, в темноте, в тесноте, на такой дикой, такой чудовищной глубине – вода забирается в гроб! Бедный папа, лежит и лежит! Все забыли, никто не придет. Осень! Осень жизни! Закат, закат. Боже мой, как жутко. Поставь ты свои сапоги на пол, что ты ее боишься, не замараешь!
Дверь в сад распахивается. Марго сидит на Кики – он играет в “лошадку”, ползет в дом, следом – Люба прутиком в руках, “подстегивает” Кики, хохочут.
ЛЮБА. Жеву му… Же ве зе…
МАРГО. (хохочет). Ол райт! Ол райт!
КИКИ. Тре бьен! Тре бьен!
ЛЮБА. Же ву зе ме ку… Же ме зе ке ву… Ол райт! Апре де му зе…
КИКИ. Ме зе дре пе ву…
МАРГО. Гут! Гут! Гут!
Хором орут что-то, “объехали” вокруг стола, направляются к двери на террасу.
Знаешь, Любочка, несколько месяцев назад я встречалась с инопланетянами, они пришли ко мне. Но не уговаривай даже, я тебе ничего не могу рассказать об их посещении, потому что они вели себя очень не корректно!
ЛЮБА. (хохочет). Я сказала: ни слова по-нашему! Ну?!
МАРГО. Ол райт! Зэр гут! Тре бьен!
ЛЮБА. Же ве зе му! Му зе ве же!
КИКИ. Мэ-мэ-мэ-мэ-мэ-мэ!!!
Исчезли на террасе, дверь захлопнули. Хохочут. Марина и Максим не двигаются.
МАРИНА. Во сне было, что у меня в голове живет пять дохлых тощих рыбок. Как килька такие пузатые, только с глистами. Я их взяла и изо лба выдавила, они были скользкие и вонючие, выскочили легко из кожи, будто прыщи. Значит, пять дурных мыслей выйдет сегодня из головы. Я верю в сновидения. Только ты ему об этом не распространяйся. (Записывает что-то на листочке бумаги.)
МАКСИМ. Куда же он уедет. Куда ты тоже. Надо говорить с ней. Она нарочно.
МАРИНА. Все вон! Вон! Кончилось. (Пишет.) Я как умирающий профессор Павлов: он умирал и диктовал ученикам свои ощущения от надвигающейся смерти. Так и я: каждую секунду моего потрясения жизненного записываю, чтобы потом не забыть и где-нибудь описать. На клочках, на клочках бумаги вся моя жизнь! О, люди! Пролейте нежность! Я положила свою жизнь на горнило литературы, все отдала, рукописи мои нельзя открыть, в них огонь горит, он просит, просит огонь этот: возьми меня, открой, прочти боль души человека, соратника и так далее, элементарно, элементарно! Чудовищно! (Рыдает, сморкается.)
МАКСИМ. Все будет хорошо. Все должно быть хорошо.
МАРИНА. Да, я не веду дневников, как некоторые, я делаю руду, потому что в литературе на мне кто-то вырастает, произрастает, так сказать, пусть! Что ж. Я писучая. Я еще напишу, пусть не думают. Папа всегда говорил: “Запечатывай заново присылаемые рукописи и высылай в следующее издательство или журнал по телефонной книге и так до бесконечности, пока не получится!” Он так верил в мои силы, талант, он лил нежность на меня, не жалея! Ах, как хочется написать элементарно большое и чистое…
МАКСИМ. Как у слона.
МАРИНА. Большое, большое, чистое! Мы, писатели, должны работать ежедневно. Почитай дневники Толстого. Какая работоспособность. Чудовищно.
МАКСИМ. Зачем писать. Все у тебя есть. Было. С детства все имела.
МАРИНА. (идет по комнате, провела пальцем по книжной полке, вытерла пыль с пальца о халат). В доме и на даче море книг. Книги для мебели. Важно, что корешки золотые. И посуда: море. Чашки, чашечки, ложки, ложечки, соусники, соуснички, вилки, вилочки, тарелки, тарелочки, зачем, зачем?! Я не помню, чтобы к нам приходили гости, чтобы накрывали стол. За свое богатство мы заплатили одиночеством. Кто это сказал? Нет, это я сама придумала. Надо записать, замечательно сказано. Книги, мебель, бронза, на даче летом никто никогда не жил, а только сторож, но сигнализация есть, сейчас включу и заорет на всю округу – зачем, зачем, бред, бред, все – черный день будет, черный день, папа, вот, вот – черный день! От вентилятора в доме холодно!
МАКСИМ. Тут всегда холодно. Сто километров от Москвы, а холодно. В Москве всегда тепло.
МАРИНА. Хорошая фраза: “У нас в провинции всегда холодно, а в Москве тепло”, героиня говорит, что-то из провинциальной жизни, про народ, героиня говорит, она идет по Москве, приехала из глубинки, ей жмут новые туфли, она элементарно хочет быть красивой, потому что рядом любимый человек, ее ноги в мясо, в кровь, в кровь, кровь хлюпает в туфлях, а она улыбается, а ей хочется плакать, и она говорит: “В провинции всегда холодно, а в Москве тепло”, и подтекст, подтекст будет такой, чтоб все поняли, что она, что она, что она… Как я несчастная, как я несчастна!!! (Рыдает.)
МОЛЧАНИЕ. В саду смех, разговоры, возгласы.
МАКСИМ. (бормочет). Я скажу ему: пусть переедет на мою дачу. В смысле… Хозяева приезжают не часто, так что… Я и тебе мог бы предложить, но… Выхожу один я на дорогу. Сквозь туман кремнистый путь лежит. Ночь тиха, пустыня внемлет Богу. И душа с душою говорит. Я люблю Лермонтова. Я – Максим Максимович. Все будет хорошо, все…
МАРИНА. (рыдает). Звезда с звездою! Звезда! Он так любил этот романс! И вообще другие тоже, тонкая душа! Папа! Какая дикость! И кто будет теперь тут?! Зачем ты умер?!
В углу щелчок, мышиный писк. Марина подпрыгнула на стуле.
Изверг! Он поставил по углам двадцать мышеловок! Элементарно ему доставляет радость, что мыши попадаются в капкан! Изверг! Садист! Папа, зачем ты умер?!! (Машет в воздухе руками.)
Увидела Андрея, который давно уже стоит на площадке второго этажа, улыбаясь. Марина убегает в свою комнату, налево, подхватив сумку. Андрей идет вниз, смеется. Он в черной футболке, кроссовках, в старых драных джинсах – сквозь дыры на джинсах видно белое не загорелое тело. Андрей черноволос, худ, лицо желтое, как у человека давно болеющего или редко выходящего на свежий воздух, но Андрей не похож на смертельно больного: он резок, подвижен, не вял.
АНДРЕЙ. Еще живая. Надо будет потом добить.
МАКСИМ. Добей сейчас.
АНДРЕЙ. Пусть помучается. Пусть думает на том свете, как плохо быть мышью, и в следующий раз рождается кошкой. Где-то тут я оставил свои ключи.
МАКСИМ. Пожар. Отступление. Захват врагом территории. Никого она не выгонит. Пугает просто.
АНДРЕЙ. (свистит). Собирайте кости, собираясь в гости. (Снова свистит.)
Брелок, привязанный к ключам, которые лежат в кресле, отзывается пронзительным писком. Андрей берет ключи, смеется.
Хороший подарок. Ключи я ей отдам, а брелок заберу. Свистну, он отзовется, и я тебя вспомню.
МАКСИМ. Ты и без брелка меня вспомнишь.
АНДРЕЙ. Чему ты улыбаешься?
МАКСИМ. Мне грустно от того, что весело тебе. То есть, наоборот. Может, ты переедешь ко мне, хозяева бывают редко…
АНДРЕЙ. Иди к черту. У меня другие планы.
МАКСИМ. Она не выгонит.
АНДРЕЙ. Рюкзак и велосипед готовы. Хоть сейчас – сел и еду.
МАКСИМ. Куда?
АНДРЕЙ. На улицу Труда. На Кудыкину гору. Куда надо.
МАКСИМ. Прощаться пришел. Прощай. Пойду.
АНДРЕЙ. Стой. Что она тебе тут говорила? Говорила: “Ты ему не распространяйся, что я говорю?” (Смеется, свистит, вертит брелок в руках, брелок отзывается писком.) Это значит: расскажи ему про мои страдания обязательно! Так?
МАКСИМ. Всегда злой. Прощай.
АНДРЕЙ. Стой. У меня две подружки. Ты и она.
МАКСИМ. Прощай. Мне надо…
АНДРЕЙ. (Смеётся.) Почему это я злой? О ком мне надо говорить хорошо? О ней? Почему? Потому что мы с ней пару-двойку раз переспали? Я много с кем переспал. Ну и?
МАКСИМ. Переспал.
АНДРЕЙ. Коню понятно – переспал. (Смеётся.) Ревнуешь? Поздно, Соня, пить боржом, если почка отвалилась. Нет некрасивых женщин, есть мало водки. Пай-мальчик. Пай. Пай. (Погладил Максима по щеке, Максим дернулся.)
МАКСИМ. Мне надо идти. Не трогай.