Ключи

АНДРЕЙ. Учитесь властвовать собою. Хороший брелок. Только ключей нету. Пока. Уже. Сядь! (Идет вокруг стола.) Ну, что она, исполнила песню “А тому ли я дала? ”, что в переводе на русский обозначает “Сомнения”? Сомнения ее верны, дала она не тому, я не герой ее романа. (Читает листочки, которые оставила на столе Марина.) Дура. Эти свои листочки она называет “кролики”. Шизики. Играет в великую писательницу. Мол, показывать никому нельзя это, но разбрасывает специально по всему дому. Читать нельзя потому, что, мол, есть примета: если родившихся маленьких кроликов посмотреть и погладить, то крольчиха не станет их кормить, откажется от них. А я всегда читаю, может, оттого у нее ничего и не выходит! “Кроликов” ее читаю! Хотя нет – не выходит потому, что все на пердячем паре. Кролики. Шизики.
МАКСИМ. Почему ты меня так ненавидишь?
АНДРЕЙ. (молчит, что-то рисует на листочке бумаги). Дурак. Дурак ты.
МОЛЧАНИЕ. Максим достал из кармана колпачок от флакона с одеколоном, надел колпачок на большой палец, показал его Андрею, потом быстро спрятал руку за спину, через секунду показывает палец без колпачка, улыбается.
МАКСИМ. Ну?
АНДРЕЙ. Что?
МАКСИМ. Куда я дел колпачок?
АНДРЕЙ. Садись, пять, завтра мамку приведешь. Тебе сколько лет-то?
МАКСИМ. Ну, куда?
Максим несколько раз повторил “фокус”, молчат.
АНДРЕЙ. Всегда улыбается. Не хватает у него, что ли?
МАКСИМ. Ты меня ненавидишь. Ненавидишь.
АНДРЕЙ. У меня разламывается, болит голова.
МАКСИМ. У тебя всегда болит голова.
АНДРЕЙ. Да, да, да!
МАКСИМ. Андрей…
АНДРЕЙ. Что?
МАКСИМ. Андрей…
АНДРЕЙ. Ну, чего тебе?!
МАКСИМ. Все будет хорошо, Андрей, все будет…
Делает движение к Андрею, дверь распахивается, в комнату снова “въезжают” на Кики Люба и Марго.
МАРГО. Знаешь, Любочка, мы с Петриком вышли прогуляться, а во дворе бегает какая-то породистая собака…
ЛЮБА. А кто Петрик? (Хохочет, погоняет Кики.)
КИКИ. Иа-иа-иа-иа!
МАРГО. Петрик, Петрик! Мой песик, беспородный, но славненький! Мы вышли, а тут эта породистая собака. Хозяев нету, не видно. Я и не заметила, как Петрик пристроился к этой собачке и она не возражала и они мгновенно сделали это дело!
ЛЮБА. Какое дело? (Хохочет.) Не говори, ты меня возбуждаешь!
МАРГО. Петрик сделал свое мужское дело, мгновенно! И тут выходят хозяева, два таких здоровых бугая, схватили меня, буквально, без булды, схватили и говорят: “За то, что ты нашу породу испортила – плати две тысячи долларов!”
ЛЮБА. (хохочет). Две?!
МАРГО. Две, две! Умереть и не встать! Я говорю: “Я не портила, я не виновата!”, а они не отстают, они на собаке зарабатывают, понимаешь? И теперь каждый день стучат в окно, а я на первом живу, и спрашивают: “Где деньги, гадина?!” Представляешь, какая жуть, я уже Петрика даже побила, не знаю, что делать, Любочка…
ЛЮБА. Заплачу! Я куплю у них всю эту беспородную псарню, двортерьеров от Петрика!
МАРГО. Шутишь, Любочка, без булды?
ЛЮБА. Ни слова по-русски, хватит! И-и-и! Ол райт! Тре бьен! Жевезуме!
КИКИ. Жевезуме.
ЛЮБА. Зэр гут! Окы, окы, жене окы!
МАРГО. Требьен! Тре бьен!
Хохочут, снова “уезжают” в сад. Дверь закрылась. Максим и Андрей не двигаются.
АНДРЕЙ. (хмыкнул). Он и ахнуть не успел, как на него медведь насел…
МАКСИМ. Переходи ко мне, переходи на мою дачу, прошу тебя, переходи…
АНДРЕЙ. (встал у стеклянной стены, смотрит в сад). Спрятаться, сбежать… Я хочу жить в какой-нибудь тихой заводи, в тине, в болоте, да, в болоте, где тепло и тихо, где мир, покой, радость и счастье от маленьких, ничтожных, ничтожнейших событий, но прекрасных в своей ничтожности. Я видел на карте один такой городок, на юге Германии, райцентр, Мухосранск такой, деревня – очень удачно расположенный: между Швейцарией и Францией – все в двух шагах, и называется райцентр этот: Лёр-рах… Прыгают, перекатываются, переливаются в горле два “эр”, р-р-р-р, рядом с ним крохотный швейцарский Обервиль, Виль-Бер, Обер, вил-ль, еще ближе еще одна граница и там Франция и французский среди гор Сан-Луи, Са-а-ан-Луи, Лю-и-и, два шага – ты во Франции и потом ты снова в Лёр-р-рахе, ходи-броди туда сюда целыми днями, ничего не делай. В самом Лёррахе достопримечательностей нету никаких, кроме, может быть, общественного туалета, рядом с которым памятник какой-нибудь Козе-Дерезе, спасшей Лёррах от врагов тысячу лет назад, как гуси Рим спасли когда-то, да, да – козе памятник: она заблеяла среди ночи, разбуженная шагами древнего германского, или римского, или вообще другого каковского воина, заблеяла, заслышала, всех разбудила, всех спасла и потому ей памятник и более ничего, ничегошеньки в Лёррахе примечательно-замечательного нетути, только по воскресеньям в Лёррахе базар: блошиный рынок, должно быть, есть, и вот я, если бы жил там в Лёррахе, то продавал бы на рынке, вырастая, свои старые детские игрушки и покупал мороженое – с маком, с ванилью, с клубничным вареньем, детям в Лёррахе разрешается продавать на рынке старую дребедень, и вот я так жил бы, жил и ничего не видел бы, потому что нету там никаких писателей и тем более уж писательниц в Лёррахе, никаких корректоров, никаких художников, богатых старых наследниц, сторожей с соседних дач, которые смотрят на меня, как удав на кролика, и никто там в Лёррахе моем не самовыражовывался бы на бумаге, не играл бы на нервах своим близким и знакомым, упаси Бог, никогда в жизни, потому что нету в природе в Лёррахе писателей, потому что все грамотеи и все писать умеют, но знают все тоже, что были Шиллер и Гете и лучше их, хоть лопни, не напишешь, и потому они все – лёррахцы, лёррахчане – живут спокойно, едят, пьют, смотрят телевизор, живут тихо и мирно, и никто никого за глотку не берет, потому что все есть, а много ли человеку надо, – и вот, и вот, и вот, жить в Лёррахе, иметь брата врача, сестру инженера, папу-маму немцев, и на улице немцы, и в доме немцы, и все говорят по-немецки и ни слова по-русски я бы никогда не услышал, ни одной русской рожи, кроме как в новостях по телевизору, да, не увидел бы, и умер бы спокойно, спокойнехонько, спокойненько, с сознанием выполненного долга: я познал счастье, я жил в тишине, в мире, в Лёррахе, в Лёр-рахе, не зная этого вашего вонючего русского самоедства, разговоров, грязи вашей, придирок бессмысленных, глубокомысленных подтекстов, когда говорят одно, а делают другое, а думают третье, не знал бы вашего планетарного мышления и умер бы, умер бы спокойнехонько и мне написали бы на могиле: “У него был ключ от Лёрраха, он жил счастливо”.
Стоит у стены, смотрит в сад. Повернулся.
Максим не двигается. Андрей звякнул ключами, свистнул. Брелок отзывается, пищит.
Иди. Я приду вечером.
Максим быстро и неловко выходит в сад через террасу. В саду смех, разговоры.
Андрей смотрит сквозь стену в сад. Свистит. Брелок визгливо отзывается. Вошла Марина.
(Кричит.) Не трогайте меня! Не трогайте меня! Сдохните вы все! Сдохните! Не трогайте меня! Оставьте в покое! Сдохните!!!
Убегает по лестнице на второй этаж.
Марина всхлипывает, зажигает в вазе стебельки травы.
Темнота.

Третья картина
В камине горит огонь. Ветер гуляет по комнате – открыты на улицу – в сад, в темноту – окна, в саду шумят желтой листвой деревья. В комнате беспорядок: все нарочито разбросано, чехлы со стульев сняты, брошены тут же на пол. Возле стола сидят Марго и Люба. Обе в длинных ночных рубашках, перед ними на столе фужеры с красным вином. Марго раскладывает на столе карты, ворожит.
ЛЮБА. (Сматывает клубок шерсти). Мне очень нравится, когда у молодых людей тонкие губы, большой длинный такой рот и чтоб редкие зубы. Один артист есть такой, на “гэ” фамилия, я забыла, как его – так я прям обмираю от ящика, когда его вижу. Вот это – мой вкус. Аполлонисто сложен.
МАРГО. На “гэ”? Какой это – на “гэ”? (Молчит.) Ах этот, на “гэ”, ну, ну, вспомнила. Мандолинист, верняк! Не верь, обманет! Сунул-вышел и пошел – это из этой серии, такого счастья нам не надо! Мне другой, Штирлиц который, нравится – умереть и не встать, бесподобный мужчина!
ЛЮБА. Крыша поехала. Он – давно пройденный вариант, вспомнила.
МАРГО. (хлопает в ладоши). Сошлось! Умереть и не встать, везет же людям!
ЛЮБА. Вспомнила бабушка первую ночку. Мне молодые нравятся, но не сильно чтобы. Особенно американские, они все говорят по-английскому, представляешь, какой ужас?! (Хохочет.) Молодые, много! Тонкие такие губки, редкие зубки, большой рот, ямочка на подбородке и когда смешливые: не по делу чтоб хохотали все время.
МАРГО. Зубки, зубки. У меня был один врач стоматолог знакомый, он всегда, про людей когда рассказывал, перво-наперво говорил, какие у них зубки: зубки-зубки, как про лошадей. Любочка, пойми: редкие зубы – врун, обманет. Тонкие губы – целоваться не умеет. Жадный к тому же. Ямочка на подбородке – дурак, естественный процесс. Боится щекотки, смеется? Ревнивый, к столбу приревнует, убьет. Ой, Любочка. Я через это бюро знакомств научилась людей насквозь видеть, Насмотрелась я там, жизнь увидела, узнала, человеческие судьбы и характеры – знаешь, умереть и не встать. Я там каждый день появляюсь, без булды – каждый день, как на работу, и сама смотрю: пришли на мое объявление письма или нет, лично проверяю, как часовой на посту. Этим бабам, что там сидят в бюро, – не верю, потому что они там работают, потому что все неженатые. И сколько раз на мужиках обжигалась на этих, а все хожу, счастье ищу, потому что у меня только Петрик – и что я его сюда не взяла, тут бы он косточки размял, а то сидит у соседки, я ей денег дала даже, Петрик мой, Петрик – он спасает, Любочка, он есть – так я встаю утром, иду еду готовить, ему готовить, стираю, убираю, а его не было бы – так и лежала бы целый день, а зачем вставать? Слушай, а она горбатая?
ЛЮБА. Кто?
МАРГО. Марина-блядина эта. Смотрит змеем, будто я ей сто рублей должна, год. И храмлет, храмлет. Ею полгода посуду мыли, точно, без булды.
ЛЮБА. Наверное. Горбатая. Горбатая, точно, да, горбатая! (Смеётся.) Синий чулок, никому не нужна, так и надо!
МАРГО. У таких одно всегда – замуж выскочить, главное только. Ей сколько?