Ключи

ЛЮБА. Дур напал, думаешь? Не дур. Нет, не дур. (Смеётся.) Дур. Проверила: правда умер или нет. Он ведь мог бы и притвориться, вы его не знали. Вы думали, он художник был? Нет, ворюга был. Торгаш, спекулянт. Людей за горло брал, а потом руки от крови вымоет и рисует – березки, Родина моя, пригорки, церкви. У него в последнее время кожа разлагалась. Богатый, а вылечиться не мог, экзема, или что, куски мяса прям, гнил. Слезало. Все равно меня с ним спать заставлял. Окы, окы, жене окы. Привязалось. Заставлял гладить, говорил: легче от моих рук. Теперь я могу лягушку, жабу, змею в руки взять, не стошнит от бугристой вонючей кожи. (Смеётся.) Он и эти вазочки везде ставил с японской травой, исключительно чтобы пахло не его миазмами, разложением, а Японией будто. Говорил мне: “Я нюхаю эту травку и представляю, что я у горы Фудзияма, что ли, сижу, рядом яблоня цветет”. Вот тебе и Фудзияма – иди в яму. Тошно мне, а она зажигает и зажигает. (Смотрит на руки.) До сих пор руки мою по сто раз в день. Гной на пальцах чувствую. И спину его в коричневых пятнышках вижу. У вас штаны рваные и тело видно. Нехорошо. Купите себе штаны. А то видно, что вы не загорелый. Белый как сметана. Купите. Дать денег?
АНДРЕЙ. Благодарю вас.
ЛЮБА. Что вы сказали?
АНДРЕЙ. Нет, ничего.
ЛЮБА. Мне страшно становится, что у меня слух сел. Говорите громче, вы всегда так тихо себе под нос произносите, говорите, я слух напрягаю. У меня дрожемент в душе какой-то. Чердак действует. (Смеётся.) Он меня в дом привел домработницей, нашел, жена у него была больная, рыхлая – да больше приставлялась, чем болела, а он со мной сразу начал открыто жить, и все знали. Мытарили меня, мытарили. Ждала награду. Верила. И вот. Окы, окы, жене окы. Ну, прилипло ведь, пристало ведь, а? (Смеётся.) Он ворюга был, но считал себя интеллигенцией, рисовал. Мне говорил: ты дура, недоразвитая, но красивая и глаза, говорил, у тебя, главное, с волокитой…
АНДРЕЙ. С поволокой.
ЛЮБА. Правда ведь, да, есть маленько? (Смеётся.) Глаза мои. Говорил: дура, дура, а вот он сдох, и я всем богатством теперь буду пользоваться. Ботинком кидал сколько раз. Но я все ж таки для него лучше, чем его дочка оказалась, мне оставил это. И чердак тоже. Да, я медленно разговариваю. Куда торопиться. Вся жизнь впереди. Да что же это на меня такой дрожемент нашел. Что вы сказали?
АНДРЕЙ. Ничего.
ЛЮБА. Говорите громче, а то я опять боюсь, что у меня слух сел. Кто там в саду кричит?
АНДРЕЙ. Никто не кричит. (Свистнул, брелок отзывается.)
ЛЮБА. А дымом что пахнет? Дача моя горит?
АНДРЕЙ. Сторож-сосед жжет листья на своем участке.
ЛЮБА. А, этот.
Из сада свист, брелок отзывается.
Да что это там пикает, мыши тут?
АНДРЕЙ. Игрушка такая. (Чиркнул спичкой, прикурил.)
ЛЮБА. Я вся такая в тонусе, в напряжении. Меня даже трение возбуждает.
АНДРЕЙ. Какое трение?
ЛЮБА. Вот это, спички. То, что вы руками тело трете. Всё время.
АНДРЕЙ. Не тру я.
ЛЮБА. Спалит мне дачу. (Подошла вплотную к Андрею.) Листья жгет, тоже мне. Высокие мужчины, молодые, в смысле, люди, к старости становятся исключительно с животами, естественный процесс. Закон это уж. Сам худой будете, а живот вперед, как у беременной бабы. Давно заметила за мужчинами это. Осторожней будьте. На ночь много не наедайтесь. (Молчит.) Троньте меня за руку.
АНДРЕЙ. Зачем?
ЛЮБА. Мне нужно, исключительно просто.
АНДРЕЙ. Зачем нужно? (Рисует что-то на листочке бумаги.)
ЛЮБА. Я хочу проверить – живая я или нет.
АНДРЕЙ. Не волнуйтесь, живая. Живая. Очень живая. Живенькая, даже я бы сказал. Вы выпили много. Идите вниз, наверное, а, нет? Мне надо вещи дособирывать, утром – еду…
ЛЮБА. Никуда. Никуда. Никуда. За руку, ну? Троньте? Тронь. Да, тронь. Говори мне “ты”, а то что как со старухой… Тронь меня. Я после него на людей как на скотов гляжу. После уроков его. Знаешь, как учил меня? “Наша жизнь, Любочка, говорил, скучные кусочки между сексом”, он на этом сдвинутый, шарахнутый был, кассеты все мне ставил свои, его заводило: бабы, мужики, все вповалку, мясной магазин, все вместе там, а потом то же самое меня заставлял с ним делать… Я после уроков его на всех гляжу и раздеваю, вижу, как они в грязи, в крови, по-скотски могут, только, по-скотски, не могут любить… Понимаешь? Я и тебя вижу, тронь за руку, у меня уже умерло все, да, умерло, проверить хочу, тронь, ну, за руку, ну? Ну?!
В саду свист. Брелок отзывается. Люба дернулась, Андрей схватил ее за руки. Молчат, не двигаются.
Вот так… Так… Держи. Прижаться и гладить, чистую кожу гладить, обнимать и знать, что палец в гной не провалится, гладить, обнимать, мужчину сильного, молодого гладить, обнимать, гладить, обнимать, целовать, гладить, обнимать, гладить, обнимать, целовать, гладить, обнимать, гладить…
МОЛЧАНИЕ.
АНДРЕЙ. Замечательная мысль. Обнимать, гладить, целовать молодого мужчину. Как это, наверное, приятно. Крутые плечи, мускулы железные, прижиматься, прятаться на его груди, обнимать, гладить, целовать…
ЛЮБА. Обнимать, гладить, целовать…
АНДРЕЙ. Даже завидую вам, женщинам.
ЛЮБА. Обнимать, гладить, целовать…
АНДРЕЙ. Впрочем, приятнее обнимать, гладить, целовать женщину, вы правы. (Молчит, убрал руки.) Нет. Не так. Честно если, совсем начистоту: противно и то, и другое. И мужчину, и женщину. Отвратительно гнусно и гадко. Все хотят одного: трахаться. Все, все. Обнимать, гладить, целовать, трахаться, трахаться!
ЛЮБА. Обнимать, гладить, целовать…
АНДРЕЙ. Гадость! У вас шарики за ролики, крыша едет, не надо. Посмотрите на себя: лицо у вас, как печеное яблоко, и это гладить, и это целовать, руки – холодные, волосы рыжие, а корни волос белые, седые, не закрасились и это – любить, я не герой вашего романа про богатую наследницу и бедного молодого человека…
ЛЮБА. Обнимать, гладить, целовать…
АНДРЕЙ. Хватит! В штопор вошла! Руки! Руки, сказал! Старуха, посмотри на себя в зеркало! Хватит!
Молчат, смотрят друг на друга.
Извините. Я схожу, подышу воздухом. Мне уже, то есть…
Быстро пробежал по лестнице вниз, выскочил на террасу, сел на ступеньки, курит, молчит.
Люба постояла минутку, улыбаясь. Села за фортепиано, одним пальцем стучит “Собачий вальс”.
Марина идет из своей комнаты. В руках у нее ваза. Ищет на столе спички, пошла на кухню, охнула, увидев у плиты Марго.
МАРИНА. Элементарно же…. Элементарно! Уважение же к другим! В исподнем, а тут все посторонние, мужчины даже! Интеллигентно донельзя. Конгениально! Привидение, ей-богу…
МАРГО. Нет, не горбатая, я поняла…
МАРИНА. Какие-то люди, какие-то запахи, гарью вот пахнет, дикость, чудовищно, папа, папа, где мои вещи…
МАРГО. Наши вещи – щипцы да клещи. Если вдруг потеряли что-то, надо к ножкам стала веревку привязать. И сразу пройдет. То есть, в смысле, сразу найдется. Понятно мне. Ясно.
МАРИНА. Вчерашний день я потеряла, вчерашний день, ясно вам? Где вот спички, ну? Как коммуналка, какие-то люди, что им всем надо, люди вот…
МАРГО. Даже шкодно мне. Как я не распознала. Без булды. Вот такие вот – самые опасные, как вы. Самые! Я давно в бюро это поняла.
МАРИНА. Что вы так смотрите? Чего? Элементарно отстаньте.
МАРГО. Вот которые только для того мужиков нужно им, чтобы ребенка сделал – и все, сваливай, потому что мужики с ними жить не будут, они как германская война страшные потому что, и они это знают, красотки, и вот они лягут на один раз – эти самые опасные, потому что они мужиков развращают и мужики думают, что все бабы суки – мужики думают.
МАРИНА. Лекция. Лекция! Что вам надо? Дикость, чудовищно…
МАРГО. (поправила парик). Вам надо теперь. Не мне. Мне не надо. Вы все были одна несчастная, а теперь вы вдвоем будете несчастные, с ним. С ребенком.
МАРИНА. С каким ребенком еще?
МАРГО. Вы беременная. Не знаете? Нет? Ну так вот – идите. И подумайте, почему я таких, как вы, – не люблю! Вот так вот, такушки вот.
МАРГО. (помолчала). Где это свистит? В ушах?
МАРГО. Чайничек уже.
МАРИНА. Нет, это, вроде, в ушах, кажется. Какой чайничек?
МАРГО. Этот чайничек. У него свисток есть. Не в ушах, у меня – нет.
МАРИНА. У него свисток есть?
МАРГО. У него свисток есть.
МАРИНА. Записать надо. Сорок один – ем один. Сорок восемь – половинку просим. Я вас люблю и уважаю – беру за хвост и провожаю. Я думала – паровоз мимо где-то проехал, может. Как вас зовут, я забыла?
МОЛЧАНИЕ.
МАРГО. Марго. А что я такого сказала?
МАРИНА. Марго. Маргарита, значит. Три “а”, “рэ” – два. У Булгакова была и в “Фаусте”. Мар-га-ри-та. А-а-и-а. Ослы кричат: а-а-аи-а.
МАРГО. Ну да. И в “Фаусте”. Я, правда, никогда не сопоставляла. Шкодно. Но в принципе – и в “Фаусте”. Да, и в “Фаусте”. А что?
МАРИНА. Гляжу как безумный…
Пошла в гостиную, привязывает веревку от воздушного змея к ножкам стола.
Люба вышла из комнаты Андрея.
ЛЮБА. Кто? Что?
МАРИНА. Чайник гудит. У него свисток. Гляжу как безумный. Спички потеряла. Надо привязать, зажечь вазу с японской травой, энергия, папа любил… (Идет в свою комнату.) Папа, папа… Мама, мамочка моя… Моя мамочка… Только много и много напомнит эта темно-вишневая шаль… (По дороге в свою комнату потеряла шаль, уронила на пол.)
Люба спустилась вниз, встала у стеклянной стены, смотрит в свое отражение, щупает тело, гладит волосы, молчит, в камине горит огонь.
Андрей сидит на ступеньках террасы. Свист, брелок отзывается. Вышел из темноты Максим – он в сапогах и дождевике – сел рядом, молчат. Максим достал из кармана колпачок, надел на большой палец.
МАКСИМ. И раз, и два, и три…
АНДРЕЙ. По-русски молодец, а по-польски засранец. Кто это кричит?
МАКСИМ. Птицы.
АНДРЕЙ. Что?
МАКСИМ. Перелетные птицы, на юг. В теплые страны. Осень.
АНДРЕЙ. Фокус-покус. Птицы в теплый Леррах летят. Там сидеть будут в лужах или теплых бассейнах, в голубых фонтанах купаться будут. Там фонтаны на каждом шагу. Гейзеры с чистой водой.
МАКСИМ. Через полгода они назад вернутся.
АНДРЕЙ. Нет. Сказали они мне: не вернутся больше. Сегодня сказали: тут делать нечего, надоело тут, скучно, противно до отвращения – не приедем больше. Убери руки.
Люба стоит у стеклянной стены. Отступила на шаг, кричит вдруг.