Август Коцебу «Ненависть к людям»

НЕИЗВЕСТНЫЙ (один). Я их возьму с собою. Стану приучаться глядеть на них. Лучше пусть они на каком-нибудь пустом острову достают себе дневное пропитание рыбною ловлею и охотою; или, как Готтентоты, пусть сидят в углу шалаша и смотрят на конец своего носа. Лучше ничего не делать, нежели делать злое. – Дурак я был, что дал слово побывать еще раз между обезьянами! Какую смешную фигуру буду я там представлять из себя! и даже быть сватом! Ха! ха! ха! – Ну что ж: я уже довольно терпел в свете, то для чего ж мне в удовольствие другу не вписать в календарь моей жизни еще один злой час?

ЯВЛЕНИЕ V

Театр переменяется и представляет горницу в замке.

ЛОТТЕ (одна). Нет, Ваше Сиятельство, Графиня! если вы изволите заключить себя здесь в этой скучной деревне, то я вам скоро откланяюсь. Я не сотворена для сельской жизни, а воспитана в большом свете. (Зевает). Право, я в два часа более зевнула здесь, нежели во все те проповеди, которые мне случалось слышать в жизнь мою. – Несносно! нет даже умного камердинера, который бы умел приласкаться. – А о Госпоже Миллер и вздумать не могу; право, иная на моем месте так бы на нее рассердилась, что желчь бы от того лопнула.

ЯВЛЕНИЕ VI

БИТТЕРМАН и ЛОТТЕ

БИТТЕРМАН (услышав последние слова). Э! э! Неужли кто вас обидел?
ЛОТТЕ (презрительно). Меня обидеть, господин Биттерман? Я не такого разбору, чтобы кому-нибудь дала себя в обиду. Хотя иные люди, которых я не хочу называть, и поступают спесиво противу иных людей, у которых они недостойны и клюшь расстегнуть у башмаков; но я могу сказать, что имела воспитание и не дам собою шутить. Я еще до седых волос не дожила.
БИТТЕРМАН. Кажется, речь была прежде не о седых волосах; мне послышалось, как я сюда вошел, вы что-то говорили либо об желчи, либо об желтухе.
ЛОТТЕ. Да, я говорила про себя: жалко, что у Госпожи Миллер, которая впрочем, представляет сносную фигуру, так желта кожа.
БИТТЕРМАН. Ах, сударыня! не дивитесь этому: в свете есть желтые, черные и даже бронзовые люди. Я недавно имел о том письма с мыса Доброй Надежды. Ежели Госпожа Миллер желта, то может что там, где она родилась, все люди такого цвета.
ЛОТТЕ. Где она родилась! поэтому ты можешь сказать мне, кто такова эта тварь, и льзя ли ей равняться своею породою с некоторыми людьми?
БИТТЕРМАН. Нет, милостивая государыня, я не имею о том никаких писем ни из Европы ниже из другой какой части света.
ЛОТТЕ. Если – высоко подымать нос – служит доказательством знатной породы, то ей непременно должно быть Принцессою.
БИТТЕРМАН. В самом деле, если бы кто послушал, как она иногда говорит, то бы можно было подумать, что она какая-нибудь Баронесса.
ЛОТТЕ. Но кто тому причиною, как не сами господа наши? Например, нынче лишь только Граф переступил через порог: я стояла тогда в передней; то и побежал к этой Госпоже Миллер и обнял ее, точно как будто бы она была ему равная.
БИТТЕРМАН. Так, так, я сам это видел.
ЛОТТЕ. Да и Графиня поступает с нею, Бог знает, на что похоже. Она кушает с господами, ходит с ними прогуливаться, и теперь сидит посреди их за чайным столиком.
ЛОТТЕ. К сожалению, все это правда.
ЛОТТЕ. Прилично ли это Графу?
БИТТЕРМАН. Совсем неприлично.
ЛОТТЕ. Не должен ли Граф во всех своих поступках оказывать всегда некоторую гордость, хотя бы он был только что по названию Граф?
БИТТЕРМАН. И конечно! и конечно!
ЛОТТЕ. Это все равно, если бы я, будучи дочь лейб-кучера, начала запросто обходится с крестьянками.
БИТТЕРМАН. Не дай Бог видеть этого!
ЛОТТЕ. Нет, я потеряла терпение, и завтра ж поутру доложу Графине, что которой-нибудь из нас должно отсюда убраться; или мне, или Госпоже Миллер.
БИТТЕРМАН (видя, что Майор идет). Тс!

ЯВЛЕНИЕ VII

МАЙОР и ПРЕЖНИЕ.

МАЙОР (при входе услышав имя Госпожи Миллер). Вы говорили о Госпоже Миллер.
БИТТЕРМАН (в замешательстве). Почти так.
МАЙОР. Лотте! скажи Графине, что я желаю с нею поговорить. (Лотте уходит.) Не можно ли узнать, о чем вы здесь так горячо рассуждали?
БИТТЕРМАН. Мы говорили так… кое о чем… и то и се… и кое-что.
МАЙОР. Я принужден буду подумать, что в этом скрывается какая-нибудь тайна.
БИТТЕРМАН. Тайна? Боже избави! тогда бы я конечно уже имел письма. Нет, важного секрета никакого не слыхать,  все публичное.
МАЙОР. Тем более я могу иметь участие в вашем разговоре.
БИТТЕРМАН. Много чести, Ваше Высокоблагородие, много чести! мы делали сперва некоторые самые простые замечания. Ее милость рассуждала, что всякий человек имеет свои пороки, и я тогда сказал: так. Вскоре потом заметил, что и лучший человек в свете бывает подвержен небольшим слабостям, и тогда Госпожа Лотте примолвила: так.
МАЙОР. Если то служит введением в погрешности и слабости Госпожи Миллер, то я очень желаю обстоятельнее слышать.
БИТТЕРМАН. Ах, Боже мой! Госпожа Миллер, конечно, предобрая женщина, однако ж, она еще не ангел. – Как старому и верному слуге Высокографского Винтерзейского дому, надлежит мне всегда шепнуть о том высоким господам, что доходам их приметный ущерб наносит.
МАЙОР (любопытно). Что ж такое?
БИТТЕРМАН. Например, Его Сиятельство Граф считает, что у меня теперь в погребе стоит, по крайней мере, еще от сорока до пятидесяти бутылок старого двадцатишестилетнего рейнского вина. Пожалуй, изволь его кушать! едва только десять или пятнадцать бутылок в остатке; а я ни одной капли не выпил даже и в высокоторжественные праздники.
МАЙОР (улыбаясь). Однако ж и не Госпожа Миллер их выпила.
БИТТЕРМАН. Кто и говорит, чтоб она выпила? Она и в рот не берет вина; но ежели в деревне есть больной, которой бы мог пособить себе глотком водки, тогда она тотчас посылает туда бутылку дорогого двадцатилетнего вина. Я ей разным образом и неоднократно о том представлял, но она мне всегда презрительно отвечала: “Я за это буду и отвечать”.
МАЙОР. И я также, любезный Биттерман.
БИТТЕРМАН. Воля ваша! по крайней мере, я прав со своей стороны. Я служил при погребе двадцать лет, и бедные не получали от меня ни одной капли. – А она иногда слишком щедра, а в другое время некстати скряжничает. Когда я получил из Венгрии письмо, в котором уведомляли меня о взятии фельдмаршалом Лаудоном Белграда, то, как сочлен священной Римской Империи, я желал попраздновать: созвал добрых людей и хотел при сердечном веселии опорожнить с ними пару бутылок старого рейнвейна. Можно ли только вздумать, милостивый государь, она тогда отпотчевала меня ординарным французским вином!
МАЙОР. Неслыханное дело!
БИТТЕРМАН. Бог знает, что это за женщина! С женой моей и с пасторшей совсем почти не знается, а с крестьянскими бабами сидит по целому дню. У меня с нею еще довольно ладно; потому что, между нами будь сказано, она занята моим Петром.
МАЙОР. Неужли?
БИТТЕРМАН. Так, так, Петр у меня малый вострый; он учится теперь писать склады. Если Высокоблагородный Господин Майор вам угодно посмотреть, как он пописывает, любо дорого смотреть.
МАЙОР. В другое время, господин Биттерман, в другое время; а теперь прости. (Биттерман кланяется, но не уходит; Майор перебирает книгу лежащую на столе.) Кстати, я нашел очень полезную книгу: мне должно ее читать. Прости!
БИТТЕРМАН (не понимая сего). О чем писано в этой книге?
МАЙОР. Как это досадно! – Господин управитель! я желаю один остаться.
МАЙОР. Извольте только приказать, милостивый государь. А если вам будет когда скучно, и если вы пожелаете узнать что-нибудь новейшее о военном театре в Европе, то стоит только ко мне адресоваться: у меня есть письма…
МАЙОР. Хорошо, хорошо.
БИТТЕРМАН (уходя со многими поклонами). У меня есть письма из Америки, письма с турецкой границы, письма из России, письма от Скутарского Паши.  (Уходит.)
МАЙОР. Несносный пустомеля! – Однако ж он говорил о Госпоже Миллер, и за это одно уж можно простить ему политическое его сумасбродство.

ЯВЛЕНИЕ VIII

ГРАФИНЯ и МАЙOP.

ГРАФИНЯ. Право, влюбленные думают, что и другим ни пить, ни есть не хочется, потому что сами живут только розовым запахом и движутся от лунного сияния. Я не успела выпить двух чашек чаю, а братец мой и присылает уже за мною. Что изволишь приказать?
МАЙОР. И ты спрашиваешь меня? – Говорила ли ты с Госпожою Миллер?
ГРАФИНЯ. Говорила.
МАЙОР. Ну что ж?
ГРАФИНЯ. Ничего.
МАЙОР. Ничего?
ГРАФИНЯ. Я скажу пояснее: если братец мой не сыщет поскорей другого зайца, то до скончания жизни своей по-пустому гоняться будет за этим.
МАЙОР. Так она уже замужем?
ГРАФИНЯ. Этого я не знаю.
МАЙОР. Какого она происхождения?
ГРАФИНЯ. И то мне неизвестно.
МАЙОР. Или меня терпеть не может?
ГРАФИНЯ. На это я не могу ничего отвечать.
МАЙОР. Удивляюсь примерной любви твоей к своему брату. Я это знал, и сначала не очень на тебя полагался. Хорошо, что я опять нашел друга, которой пристыдит сестру мою.
ГРАФИНЯ. Друга?
МАЙОР. K вашим услугам, этот человек, который спас ныне жизнь твоему мужу, мой старый друг.
ГРАФИНЯ. Как его зовут?
МАЙОР. Этого я не знаю.
ГРАФИНЯ. Какого он происхождения?
МАЙОР. И то мне неизвестно.
ГРАФИНЯ. Придет ли он?
МАЙОР. На это я не могу тебе ничего отвечать.
ГРАФИНЯ. Ты несносен.
МАЙОР. Неужели тебе несносно слышать повторение твоих собственных слов?

ЯВЛЕНИЕ IX

ГРАФ, ЭЙЛАЛИЯ И ПРЕЖНИЕ.

ГРАФ. Слушай, Графиня! шутки в сторону, я тебе говорю, не покидай меня одного с Госпожою Миллер; у меня сердце не камень, худо будет. Объявление любви уже готово у меня.
ГРАФИНЯ. Не камердинер ли тебе его написал?
ГРАФ. Нет, сударыня, я списал его с того любовного письмеца, которое вы у кого-то перехватили.
ГРАФИНЯ. Все-таки не ты же сочинил. Это право очень экономно, чем самому голову ломать.
ГРАФ. О, женщины! с вами не сговоришь. – Что, брат, придет ли к нам этот чудак?
МАЙОР. Я его ежеминутно ожидаю.
ГРАФ. Это мне приятно. Компания наша умножится, а в деревне не всегда можно отыскать порядочных людей.
МАЙОР. Этим гостем собрание наше не прибавится. Он завтра ж уедет.
ГРАФ. Это в его воле. Ну, Графиня, теперь-то покажи все свои прелести. Немного для тебя славы увиваться около своего мужа; а попытайся уловить этого угрюмого философа, которой под лад не дается; вот тут-тo докажи себя.