Август Коцебу «Ненависть к людям»

Графиня. О! конечно. Это отозвалось, как будто вы сказали: о! нет! – Но я должна вам объявить, что он вас почитает за прекрасную женщину. (Эйлалия усмехается.) Что вы на это скажете?
ЭЙЛАЛИЯ. Что мне сказать? Я знаю, что вы не сродны к насмешкам; итак, это была шутка, а я продолжать шуток ни мало не умею.
ГРАФИНЯ. Также точно, как и подавать повод к шутке. – Нет, я говорю вам не шутя. Что вы мне теперь на это скажете?
ЭЙЛАЛИЯ. Вы приводите меня в замешательство; я не хочу жеманиться; скажу вам, что было время, когда я сама себя почитала за красавицу; но печаль истребила мое пригожество. – Ах, сударыня! одно только сердечное спокойствие распространяет по женскому лицу то очарование, которое пленяет мужчин; одно только изображение в глазах душевной непорочности заслуживает быть названо прелестию.
ГРАФИНЯ. Дай, Боже! и мне иметь всегда такое сердечное спокойствие, какое приметно из ваших глаз!
ЭЙЛАЛИЯ (дико и быстро). Ах!.. избави вас Бог от этого!
ГРАФИНЯ (удивясь). Как это?
ЭЙЛАЛИЯ (удерживая слезы). Пощадите меня! – я несчастная. – Хотя трехлетние мучения и не дают мне никаких прав на дружество благородной души – но на сострадание, на сострадание я имею право. Пощадите меня! (Хочет идти.)
ГРАФИНЯ (весьма ласково). Останьтесь. Вы должны непременно остаться. Что мне надобно вам сказать, стоит того, чтоб вы выслушали. Вы знаете, отягощала ли я вас, когда в эти три года нескромным любопытством; но ныне побуждает меня к тому, может быть, и собственная ваша польза. Теперь я, как сестра, требую вашей доверенности. Брат мой вас любит.
ЭЙЛАЛИЯ (вздрогнув, смотрит важно в лице Графини). Если вы шутите, так этого уж слишком много; если ж говорите правду, то эта правда очень оскорбительна.
ГРАФИНЯ. Прежде, нежели вы откроете мне свое состояние, позвольте вам изобразить характер брата моего, и я даю вам слово, что не рука сестры будет водить кистью. Вы легко можете почесть его за ветреного: в первый раз он вас нынче увидел, и любовь уже. – Но нет, поверьте мне, он человек праводушный и опытный; женщины нашего двора считают его уже в число стариков, потому что он между ими не нашел того, чего искал; он уже в том и отчаялся было. Ни пригожество, ни богатство, ни знатность не решили его выбора: он хотел такого сердца, которое бы природою было устроено, и разума, воспитанием обработанного. Вы оказали в себе знаки и того и другого. Тайная ваша благодетельность стала известна, и разум ваш… но я пощажу скромную вашу стыдливость – Коротко сказать, брат мой в этом знаток. – Судите сами, имею ли я право требовать теперь вашей доверенности. Откройтесь мне, вы ничего чрез это не потеряете. Излейте огорчение ваше в молчаливую грудь сестры.
ЭЙЛАЛИЯ. Ах! я теперь чувствую, что величайшая жертва, которую может принесть истинное раскаяние, состоит в том, чтоб отречься из доброй воли от уважения почтенного человека. Я хочу принести эту  жертву, для того, что я еще не довольно пострадала. Так… (запинаясь) не слыхали ль вы когда?… О! сколь трудно вывесть наружу тот обман, которому я до сих пор столько обязана была! – но пора ему кончиться. Полно, Эйлалия! прилична ли тебе гордость? Не слыхали ли вы когда… о некоторой Баронессе Мейнау?
ГРАФИНЯ. Которая жила в здешней округе? мне помнится, что я слышала об этой твари. Она, как все говорили тогда, очень честного человека сделала крайне несчастливым.
ЭЙЛАЛИЯ. О Боже! – Так… самого честного человека.
ГРАФИНЯ. Она от него убежала с каким-то негодяем.
ЭЙЛАЛИЯ. Так точно. (Повергается вне себя к ногам Графини.) Не покиньте меня! дайте мне только местечко, на котором бы я могла умереть.
ГРАФИНЯ. Бога ради!.. вы?
ЭЙЛАЛИЯ. Я эта тварь.
ГРАФИНЯ (отворачивается с негодованием). Ах!… (Отступает на несколько шагов, но сердце влечет ее назад.) Но она несчастна! – она страждет! – мне ли осуждать ее? (Смотрит на нее печально.) Она достойна сожаления! – Встаньте, пожалуйте встаньте! мой муж и брат недалеко отсюда. Это явление  не требует свидетелей. Я уверяю вас, что буду молчать. (Подымает ее.)
ЭЙЛАЛИЯ. А совесть, совесть!.. не замолчит никогда. (Схватывает обеими руками руку Графинину.)
ГРАФИНЯ. Нет, я вас не покину. Поведение ваше в последние три года, ваша сокровенная печаль и раскаяние, хотя и не заглаждают совсем вашего преступления; но сердце мое никогда не откажет вам в пристанище, где бы вы могли свободно оплакивать потерю своего супруга. – Потеря эта невозвратна.
ЭЙЛАЛИЯ (с отчаянным хладнокровием). Невозвратна!
ГРАФИНЯ. Бедная!
ЭЙЛАЛИЯ (тем же голосом). У меня были дети.
ГРАФИНЯ. Успокойся.
ЭЙЛАЛИЯ. Бог знает, живы ли они теперь, или умерли.
ГРАФ. Несчастная мать!
ЭЙЛАЛИЯ. У меня был любви достойный супруг.
ГРАФИНЯ. Ободрись.
ЭЙЛАЛИЯ. Бог знает, жив ли он теперь… или умер.
ГРАФИНЯ. Взор ваш становится страшным.
ЭЙЛАЛИЯ. Для меня он умер.
ГРАФИНЯ. Как она мучится!
ЭЙЛАЛИЯ. У меня был отец.
ГРАФИНЯ. О! Бога ради, перестань!
ЭЙЛАЛИЯ. Печаль по мне его умертвила!
ГРАФИНЯ. Сколь ужасно мстит за себя обиженная добродетель!
ЭЙЛАЛИЯ (наконец заплакав и закрывая себе лицо обеими руками, вскрикивает). А я еще жива!
ГРАФИНЯ. Кто бы ни сжалился, видя ее раскаяние! (Обнимает Эйлалию.) Нет, ты беспорочна. Минута твоего заблуждения была одна только мечта, головокружение и безрассудность.
ЭЙЛАЛИЯ. О! пощадите меня! всякое извинение преступления моего как будто кинжалом ранит мое сердце. – Совесть моя никогда меня столь жестоко не мучит, как в то время, когда я вздумаю уменьшать свое преступление. Нет, я ничем не могу оправдать себя; одно только то может несколько успокаивать меня, когда я признаю себя совершенно наказания достойною.
ГРАФИНЯ. Это-то и есть истинное раскаяние.
ЭЙЛАЛИЯ. О, если бы вы его знали! Как я в первой раз увидела этого подобного ангелу человека – мне было тогда едва четырнадцать лет…
ГРАФИНЯ. А соединение ваше?..
ЭЙЛАЛИЯ. Спустя несколько месяцев последовало.
ГРАФИНЯ. А побег?
ЭЙЛАЛИЯ. Два года была я его супругою.
ГРАФИНЯ. Ах, друг мой! перестань обвинять в том свое сердце, чему одна только молодость была причиною.
ЭЙЛАЛИЯ. Это и мне приходит иногда на мысль в те часы, когда томление и любовь берут верх над раскаянием моим. Но нет, молодость моя не извиняет меня. (Обращая  взор к небу.) Достопочтенный отец! я не должна тебя этим обижать: ты насадил в сердце моем правила чести и добродетели. Ты меня предостерегал от яда ласкательства и обольщения…
ГРАФИНЯ. Что может сделать воспитание против хитростей прелестного и коварного любовника, который не дорожит никакими способами для обольщения слабой женщины!
ЭЙЛАЛИЯ. Ах! этот человек во всем был ниже и меньше достоин моего мужа, с тою лишь разницею, что муж мой не столько забавничал, не столько льстил моим прихотям и глупостям; иногда отказывал он мне в новых экипажах и в нарядах, когда расход превосходил наше состояние. Все это предлагал мне коварный язык прелестника; и я была так глупа, что веселилась рассказами его и обещаниями; была столь ослеплена, что, оставя детей, отца и супруга, последовала за негодным, которой после… но он теперь стоит пред судом Божием, где умерщвленная им добродетель исполнит меру злодеяний его до края.
ГРАФИНЯ. Ужасно!.. с таким сердцем, любезная моя, ты не могла остаться долго в заблуждении.
ЭЙЛАЛИЯ. Столь долго я заблуждалась, что вечно должна оплакивать свое заблуждение. Правда, шум прошел в несколько недель; я произносила имя честного моего супруга, но тщетно. – Прислушивалась, не лепечут ли мои маленькие дети – но тщетно! Ах! что я тогда почувствовала, когда туман исчез перед моими глазами?
ГРАФИНЯ. Оставь это напоминание! Я угадываю конец вашей истории: ты оставила своего обольстителя?
ЭЙЛАЛИЯ. Оставила и притекла к благородной душе, которая дала мне местечко, где должна я вечно плакать, и не откажет в том, чтоб я могла при ней умереть.
ГРАФИНЯ (обняв ее). Здесь, здесь только на груди моей должны впредь проливаться твои слезы. О! ежели бы мне удалось тебя, бедная страдалица! если б опять удалось мне подружить тебя с надеждою!
ЭЙЛАЛИЯ. Ах, нет! Нет!
ГРАФИНЯ. Разве ты с того времени ничего не слыхала о своем супруге?
ЭЙЛАЛИЯ. Он оставил город, и никто не знает, куда скрылся.
ГРАФИНЯ. А дети?
ЭЙЛАЛИЯ. Он их взял с собою.
ГРАФИНЯ. Нам должно осведомиться; нам должно… Тише! муж мой и брат сюда идут. Ах! бедный мой брат! я об нем и забыла. – Оправься поскорее, перемени свой вид.

ЯВЛЕНИЕ VIII

ГРАФ, МАЙОР, несколько потом ПЕТР (все трое курят табак) и ПРЕЖНИЕ.

ГРАФ. Ступайте, мои милые; я чувствую, что становится сыро, пойдем домой.
ГРАФИНЯ. Зачем спешить? шестой час еще.
ГРАФ. Ну, так время пить чай. Не уж ли вы думаете, что я нынче не довольно вытерпел трудов? во-первых, путешествие, потом холодную баню, потом принужденный поход под командою Госпожи Миллер.
ГРАФИНЯ. Хорошо, мы готовы.
ГРАФ. На, Петр! отнеси трубки. – Что за дьявольщина! Да и ты куришь?
ПЕТР. И конечно я курю, хотя мне очень это противно.
ГРАФ. А черт ли тебе велел?
ПЕТР. Ваше Сиятельство мне изволили приказать.
ГРАФ. Я?
ПЕТР. Как же! разве не вы сказали: поди, Петр, принеси для нас трубок?
ГРАФ. Для меня и для Майора.
ПЕТР. Ну, да ведь и я тут же был.
ГРАФ. Ты с ума сошел, повеса! Что наш постоялец? придет ли?
ГРАФИНЯ. Нет. Он совсем отказал Лотте.
ГРАФ. Чудак! однако ж, как бы ни было, я не хочу остаться у него в долгу, и желаю чем-нибудь оказать ему свою благодарность. Знаешь ли, брат (к шурину), что я не в силах почти идти. Поведи сестру свою домой и приди опять сюда упросить этого иностранца, чтоб пожаловал ко мне отужинать.
МАЙОР. С охотою, если только могу доставить вам это удовольствие.
ГРАФ. Скажи ему, что добрые люди от хлеба соли не отказываются. (Дает руку Эйлалии, а Майор Графине. Уходят.)

ЯВЛЕНИЕ IX